Возвращаясь к театральным представлениям, должен сказать, что после «Сибири» и «Федоры» я имел счастье петь в театре Сары Бернар «Севильского цирюльника» вместе с Анджело Мазини, самым большим тенором предыдущего поколения, и Реджиной Пачини, достойной соперницей Аделины Патти. Роль дона Бартоло исполнял знаменитый комический бас Барделли, роль дона Базилио — бас Оресте Лупи, обладатель прекраснейшего голоса. Очень ценными для меня были на репетициях мудрые советы Мазини. В наших совместных сценах он с большим вниманием и чуткостью предложил мне прислушиваться к нему и согласовать звучание моего голоса как с его пианиссимо, так и со всеми другими оттенками, которыми он владел бесподобно. Я был горд и счастлив тем, что хожу вместе с ним по одной сценической площадке.
Мазини был человеком неразговорчивым. Величайший мизантроп, он ни с кем не общался. Я часто встречал его, когда прогуливался по набережной Сены. На голове его красовалась, как всегда, мягкая черная фетровая шляпа с большими полями, а во рту — неизменная сигара. Мне очень часто хотелось подойти и пройтись вместе с ним, но я ни разу на это не отважился, так велико было его обаяние и такое внушал он мне уважение.
Из Парижа я поехал в Пизу, куда после смерти матери перевез семью. У нас была квартира в одном из старых домов XVI века, в палаццо Агостини, откуда открывался чудесный вид — панорама берегов Арно до самой средневековой крепости, вблизи Морских Ворот. А иногда при заходе солнца в ясную погоду можно было различить и кружевную башню, фантастично выделявшуюся на горизонте как волшебное видение.
Очарование этой картины воскрешало в моей памяти многие воспоминания детства и особенно кражу вишен с последующим материнским внушением, маленькую Джеммину, далекую подружку моих игр на улице Каррайя, и тому подобные картинки и эпизоды моего раннего детства. Я прожил некоторое время с сестрами, а затем уехал в Милан, где у меня был подписан контракт на сезон в театре Лирике
Я нанял квартиру на улице Сант Антонио и начал разучивать «Жонглера богоматери», оперу Массне, с которой я должен был выступить снова перед миланской публикой. Мне предстояло исполнить характерную партию Фра Бонифаций, монастырского повара. Я очень много работал над ней. Раздумывая над исполнением мистической арии «Расцветала роза на берегу реки», я нашел нужным добиваться — и это удалось мне — тенорового, но - несколько сгущенного оттенка голоса, сохраняя, тем не менее, присущую ему баритональную окраску. Я пропевал эту мелодию по пять-шесть раз в день и овладел ею в совершенстве. Каким наслаждением было констатировать, что мне полностью удалось подчинить себе все голосовые возможности и что я смог добиться самой сложной окраски звука, сливая белое и синее с красным и черным в необыкновенно гармоничном сочетании.
Кое-кому из читателей покажется странным, что я опять говорю об окраске голоса, но для меня это нечто абсолютно естественное. Я очень далек от каких бы то ни было эстетских измышлений и жалею, что не могу убедительно продемонстрировать реальность моего утверждения. Но я думаю, что учащийся пению, после того как у него будет хорошо поставлен голос на всей основе, то есть начиная со звуков низких до крайних высоких, всегда закругленно, свободно, оперто, целиком собранно над нёбом, без мускульных сокращений, при поддержке только естественного дыхания, такой учащийся, если он одарен чувством и воображением, то есть одарен талантом, может путем упражнения добиться всех красок звуковой палитры и выразить при их посредстве все возможные порывы и движения души во всех их оттенках и светотени. Конечно, это не легко и не дается сразу. На это требуется время. Для того чтобы обработать человеческий голос — как верно заметил один из наиболее одаренных и высокообразованных артистов, Антонио Котоньи — надо было бы располагать двумя жизнями: одной — чтобы учиться, другой — чтобы петь.
Глава 21. ИЗ ПЕТЕРБУРГА В ЛИССАБОН ЧЕРЕЗ МОНТЕ-КАРЛО
Визит Виктора Морвля. Смутное осознание собственных возможностей. В Петербурге в разгар революции. Изумление, вызванное моим приездом. Мой дебют в «Демоне». Тридцать шесть подношений. Небо моей родины. Приглашение в Монте-Карло и Лиссабон. Репетиция «Гамлета». Манчинелли — Пилат. Мой первый Гамлет. Покидаю Лиссабон
Однажды во второй половине дня я ждал у себя дома маэстро Гаэтано Коронаро, который сам проходил со мной мою партию в его опере «Энох Арден». И вдруг он входит ко мне вместе с Виктором Морелем, великим французским баритоном. Оказывается, они встретились у собора. Морель только что приехал из Парижа. Они не виделись уже много лет и, вспоминая прошлое, пошли вместе по улице Сант Антонио. Когда Морель узнал, что Коронаро проходит свою оперу с молодым баритоном — и Коронаро назвал меня — Морель выразил желание со мной познакомиться. Таким образом они и пришли ко мне вдвоем.
На мне в тот день была старая рабочая куртка и я был без воротничка. Присутствие Мореля, красавца мужчины лет шестидесяти—шестидесяти пяти, с лицом таким выразительным, какого я не встречал ни у кого из артистов, меня взволновало, и я, поспешно застегивая куртку и чувствуя себя неловко, спросил, чему я обязан чести такого посещения. Морель сказал, что слышал меня в Милане и Париже в «Сибири», «Цирюльнике», «Риголетто», «Заза» и ему захотелось познакомиться со мной, так как он заинтересовался моим голосом и тем, как я им пользуюсь. Разговор стал сразу насыщенным, интересным, увлекательным. Я слушал Мореля восторженно, и в моем сознании возникали новые образы, теснились мысли одна возвышеннее другой. Друг Бойто и артист, полюбившийся Верди в период величайшего расцвета творчества гениального маэстро, Морель, рассказывая, восстанавливал живые образы композитора и либреттиста и вспоминал те времена, когда были впервые поставлены «Отелло» и «Фальстаф» — незабываемые спектакли, в которых французский баритон показал себя совершенным интерпретатором вердиевского творчества. И вот, в какой-то момент, облокотившись на рояль, под аккомпанемент Коронаро Морель стал чуть-чуть, почти намеком напевать отдельные места из этих двух опер, а также из «Симона Бокканегры». И хотя он ни разу не прибавил голоса, я сразу понял и почувствовал величие его таланта и его искусства.
Морель настойчиво просил меня дать ему возможность сейчас же снова услышать мой голос. Хотя я и нервничал отчасти из-за того, что был так плохо одет, отчасти из-за невольного подчинения обаянию, исходившему от Мореля, я все же согласился и спел арию из «Демона» Рубинштейна; в ней отлично выявлялась вся гамма моих вокальных красок. Когда я кончил, Морель восторженно обнял меня и сказал Коронаро, что никогда не слышал столь поразительного человеческого голоса. Я поделился с ним своими творческими планами и признался в страстном желании исполнить на сцене «Гамлета» Тома и «Фальстафа». Тогда он предложил мне временно уйти со сцены и последовать за ним в Париж, где он сам с восторгом прошел бы со мной не только «Фальстафа», но и другие оперы, например «Симона Бокканегру» и «Отелло» как на итальянском языке, так и на французском. По прошествии одного года занятий с ним, весь мир, — сказал он, — будет у моих ног. Я воспринял его лестное предложение точно какой-то сон наяву и, не зная, что отвечать, глядел на Коронаро. А Коронаро воскликнул: «Вот видишь, дорогой Руффо, я приношу тебе удачу». Но поразмыслив очень серьезно, я тут же искренне высказал Морелю свои соображения. В общих чертах они сводились к следующему. Я совершил бы большую ошибку, приняв его великодушное предложение. Ибо, учитывая, с одной стороны, мою обостренно развитую способность к подражанию и полному уподоблению, а с другой — могучее воздействию его таланта и артистической личности я, в конце концов, не добился бы ничего другого, как только дать миру копию Виктора Мореля. Был ли в этом хоть какой-нибудь смысл? Ведь существовал только один неповторимый Виктор Морель, и совсем не следовало профанировать воспоминания о нем подделками не только близкими к оригиналу, но даже прекрасным. Поэтому я предпочитаю оставаться самим собой и следовать велениям своей собственной творческой личности, пусть даже изобилующей недостатками.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
