Большой город, занесенный снегом, в двадцативосьмиградусный мороз, производил устрашающее впечатление. У меня было мгновение и, пожалуй, даже не одно — полной растерянности. Но характер мой быстро справился с этим. Я вооружился терпением, схватил свои два тяжелых чемодана и, увязая в снегу, который набивался мне в калоши, пошел пешком. Шел я долго но в конце концов правда, смертельно уставший, все же добрался до театра консерватории.
Швейцар, увидев меня, остолбенел и спросил, каким способом я попал сюда. Я направился на сцену. Мимо меня пробежала белая кошка. Занавес был опущен, сцена — пуста. Но из оркестра просачивались какие-то жалобные звуки струнных инструментов. Несколько оркестрантов репетировали «Демона» при тусклом свете лампочек, прилаженных к пюпитрам. Трудно было назвать это репетицией — скорее траурной церемонией, похоронами. Я осведомился о князе Церетели, о маэстро Каваллини. Никто не мог ничего сказать мне. Когда в оркестр сообщили, что приехал Титта Руффо, что он здесь, в театре, на сцене за занавесом — никто этому не поверил, но все перестали играть. Тогда я попросил одного из машинистов поднять занавес. Как только оркестранты меня увидали, они повскакивали со своих мест, положили инструменты и по приглашению маэстро Карцева стали мне аплодировать. Остановился я в уже известном мне пансионе и туда часа через два пришел Церетели. Он был ошеломлен. Не мог понять, каким образом удалось мне добраться сюда живым и невредимым. Признался, что выслал мне аванс с мыслью связать меня на будущее, но в полной уверенности, что я никак не смогу появиться здесь до окончания всеобщей забастовки. Пришел ко мне с визитом и маэстро Каваллини. На мои сомнения и вопросы относительно возможности провести спектакли, он сообщил, что представители прессы уже знают о моем приезде и заверил, что на шесть представлений с моим участием все места в театре будут распроданы.
Моему дебюту в «Демоне», состоявшемуся пять дней спустя, были предпосланы статьи, в которых подчеркивалось мужество, с которым я, вопреки опасности, приехал петь в Россию и попутно припоминались мои многочисленные выступления, с таким успехом состоявшиеся в прошлом году. В общем я пел все время при переполненном театре. С трудом верилось, что в разгар революции публика может забывать об опасности и валом валить на каждое мое выступление, точно так же как в обычное, бестревожное время. Когда прошли мои шесть выступлений — «Демон», «Риголетто», «Трубадур», «Паяцы», «Цирюльник» и «Отелло», Церетели предложил мне подписать контракт еще на десять спектаклей. Я согласился с величайшим удовольствием. В первый месяц моего пребывания в Петербурге я спел не менее четырнадцати раз и вел образ жизни подлинного отшельника. Дома и в театре, в театре и дома — таково было мое расписание. Работал я очень много, интенсивно и углубленно. Конкурирующие театры были закрыты. Ни один итальянский артист не отважился в том году приехать в Россию. Когда закончились представления в Петербурге, началась гастрольная поездка, организованная по инициативе того же Церетели. Он зарабатывал на этом большие деньги и относился ко мне с особым уважением. Я выступал с труппой, состоявшей исключительно из русских артистов, и побывал в Харькове, Киеве, Москве, Тифлисе и многих других второстепенных городах, названия которых я не помню. Вернулись мы в Петербург в самую суровую зимнюю пору. Температура опускалась иногда до тридцати трех градусов ниже нуля. Однако я ни разу не простужался и нисколько не страдал от неустойчивости погоды.
Однажды утром Церетели предложил мне на следующее воскресенье два выступления: одно — утром в роли Риголетто в театре консерватории, другое — вечером в роли Демона на сцене императорского театра — и обещал по тысяче рублей за каждый спектакль. Я немного подумал, так как дело шло об огромном напряжении, и не только огромном, а, быть может, непосильном. Однако, доверяя своей молодой энергии и соблазненный возможностью заработать в один день почти пять тысяч лир, я решил согласиться. В воскресенье вечером, после того как я провел два спектакля, я стал считать свой заработок. Он был мне вручен в виде золотых монет десятирублевого достоинства, и мне казалось, что я никогда не смогу претендовать на большую сумму. Так казалось мне тогда. Но зато я был совершенно обессилен. Как заснул —" не помню. Чувствовал себя скорее мертвым, чем живым. Нечеловеческое напряжение уложило меня в постель на три дня. Ни за какие деньги не согласился бы повторить еще раз подобный эксперимент. Правда, всего лишь после пяти месяцев пребывания в России и после шестидесяти шести спектаклей я накопил сто тысяч лир. Первые сто тысяч! Но тут я вдруг почувствовал, что не так уверен в своих силах.
Я больше не мог выносить этот климат, такой тяжелый, серый, печальный. Я стал неврастеником и прямо сказал князю Церетели, что мне необходима перемена климата и отдых. Найдя мое желание абсолютно обоснованным, он тотчас дал анонс о моих последних выступлениях. А затем при участии многочисленных слушателей приготовил мне к прощальному представлению удивительный сюрприз. После третьего акта «Риголетто» сцена оказалась буквально засыпанной цветами, и тридцать шесть капельдинеров, среди которых были некоторые нарядившиеся в их форму студенты, страстные поклонники итальянского пения, преподнесли мне на тридцати шести богато расшитых подушечках тридцать шесть футляров с драгоценными подарками. В первый момент — я знал, что некоторые артисты подвержены этой слабости — мне пришло в голову, что это определенная мизансцена рекламного характера. Но на деле оказалось совсем иное. Я выходил благодарить восторженно аплодировавшую публику и, поскольку Церетели был организатором настоящего праздника искусства, я пригласил его появиться перед публикой вместе со мной. Он был характера робкого и потому колебался. Я вытащил его на середину сцены, и восторгу публики не было границ.
Я прожил долгие месяцы в России со всевозможным комфортом, совершенно необходимым при том суровом образе жизни, к которому я был приговорен. Я высылал ежемесячно деньги, необходимые моей семье, переехавшей тем временем в Милан, чтобы быть ближе ко мне, когда я вернусь в Италию. У меня было что-то около двух тысяч рублей наличными и я положил сто тысяч лир в банк. И среди всей этой благословенной удачи мной владело мучительное желание. Я хотел только одного: увидеть снова солнце, солнце моей родины. Нет на свете ни такой славы, ни такого богатства, которые могли бы возместить его отсутствие.
До отъезда из Петербурга я получил две телеграммы: одну от Пачини, директора и импресарио театра Сан-Карло в Лиссабоне, который просил меня выступить там четыре раза в «Гамлете», и другую — от Дормевилля, старейшего из театральных агентов, с предложением спеть несколько спектаклей в Казино в Монте-Карло. Эти интересные предложения пришли в такой момент, когда мне прежде всего необходимо было хоть немного отдохнуть. Но возможность осуществить, наконец, свою мечту и выступить на сцене в роли Гамлета после стольких лет работы над этим образом не могла не соблазнить меня. Заманчивой представилась также перспектива после долгих месяцев морозной стужи, туманов и почти вечной ночи насладиться мягким климатом. Все это вместе взятое побудило меня принять оба предложения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
