* * *
14 февраля радио не принесло никаких новостей. Видимо, наше донесение внимательно изучали, не желая делать поспешных выводов. Предутренняя заря разгоралась все ярче, хотя корабль постепенно уносило дальше и дальше к северу (в этот день мы находились уже на 85°53',1 северной широты и 120°33' восточной долготы), солнце нагоняло корабль.
Надо было всерьез думать о подготовке аэродромов. Наш немногочисленный коллектив должен был много потрудиться, прежде чем нам удалось бы разровнять подходящую полоску среди торосистых льдов. По опыту прошлого года был проведен специальный день подготовки к аэродромным работам, - всем было приказано подшить валенки, отремонтировать ватники, рукавицы, меховые шапки. Потом поздно будет заниматься этим делом. А удобная теплая одежда значительно увеличивает производительность труда.
Корабль на некоторое время превратился в плавучий портняжный цех. Не у всех работа спорилась, но люди орудовали своими нехитрыми инструментами с большим усердием.
На другой день все пятнадцать зимовщиков уже щеголяли в реставрированной одежде и обуви. Теперь следовало заняться подготовкой инвентаря - пешней, ломов, лопат, саней. % Но мирное течение рабочего времени неожиданно нарушилось непрошенным вмешательством льдов: после долгого перерыва они снова зашевелились, и в полдень 15 февраля в кормовой части судна послышались резкие толчки, сопровождавшиеся шумом в продолжение 2-3 секунд.
Механики немедленно пустили в ход наш «Червоный двигун». Вспыхнул электрический свет, и мы внимательно осмотрели корпус судна. Никаких повреждений не было видно.
В час дня Буйницкий определил координаты. Оказалось, что за 17 часов мы продвинулись по прямой к северу всего на 0,4 мили, хотя в это время беспрерывно дул южный ветер силой в 3-4 балла. Что там впереди? Безмерные скопления льда или неведомый остров? Трудно было предположить, что в районе океанских глубин находится земля. И все-таки мысль о возможности неожиданного открытия занимала нас. В вахтенном журнале было отмечено:
«Дрейф на север замедлен неизвестными причинами. Особенно замедлен дрейф на северо-восток, при ветрах юго-западной четверти...»
После обеда произошло событие огромной важности, которое сразу заставило нас забыть о будничных делах дрейфа: мы, наконец, получили ответ на наше донесение.
Это была телеграмма начальника Главсевморпути:
«...Ознакомился с вашей радиограммой от 13 февраля. Чувствую, что седовцы готовы выполнить любое задание партии и правительства. Как полярник, как ваш друг, хочу поставить перед вами задачу - довести исторический дрейф силами вашего коллектива до конца, с непоколебимостью и твердостью подлинных большевиков. Дорогие седовцы, знайте, что за вашей работой, за вашим дрейфом следит весь советский народ, наше правительство, лично товарищи Сталин и Молотов».
Я немедленно созвал весь экипаж в кают-компанию, прочел вслух телеграмму и заключил:
- Пора решать, товарищи, окончательно. Нам оказывают большое доверие. Я бы сказал - исключительное доверие. Уже готовая, полностью укомплектованная экспедиция будет отставлена, если мы с вами проявим необходимую твердость и крепость. Как теперь быть: останавливаться на половине пути, передавать вахту смене и возвращаться на материк пассажирами или же отказаться от этой смены и с честью завершить дрейф? Мы уже беседовали с каждым из вас в отдельности. Неволить никого нельзя. Каждый должен поступить так, как ему это подсказывает совесть. Кто не захочет или не сможет остаться, за тем пришлют самолет. Ваше мнение, товарищи?
В кают-компании на некоторое время воцарилось молчание. В эту минуту каждый решал для себя важнейший вопрос, от которого зависело очень многое в жизни.
Наконец молчание нарушил боцман. Он поднялся со своего места, необычно серьезный и строгий, и в упор спросил меня:
- Константин Сергеевич! Вот вы нас всех спрашивали: как, мол, - останемся или полетим? А сейчас нам надо узнать, как вы сами-то: останетесь или нет?.. Вы - капитан, вам и первое слово...
Я ждал этого вопроса. Четырнадцать пар глаз были устремлены на меня. Стараясь держаться бодрее, я ответил примерно следующее:
- Я, прежде всего коммунист, товарищи. А партия учит своих членов не бояться никаких трудностей и преодолевать их. Если коммунист считает, что трудное, тяжелое дело надо совершить ради общей пользы, он его обязан совершить. Я останусь на корабле. Иначе поступить я не могу...
- Тогда и я остаюсь, - сказал боцман.
И сразу кают-компания загудела. Во всех углах слышался сдержанный разговор: люди советовались друг с другом, перед тем как сказать свое решающее слово. Потом заговорили громко, как-то все сразу, перебивая и опережая друг друга.
Полянский как радист, через руки которого проходила вся переписка с Главным управлением Севморпути, раньше других был в курсе готовившихся событий. Поэтому для него не было неожиданностью наше собрание, и он успел как-то внутренне подготовиться к нему. Зная, как трудно ему мириться с долгой разлукой со своими детьми и женой, я ждал, что он будет и на этот раз колебаться. Но дядя Саша сумел найти в себе достаточно силы, чтобы сказать:
- Чего там? Оставаться - так всем. Коллектив нельзя подводить...
Но часть людей все еще нерешительно отмалчивалась, хотя отовсюду слышались взволнованные голоса:
- Правильно! Всем оставаться!..
- Ставить на голосование!..
- Вместе начинали, вместе и кончим!..
Я остановил волнующихся товарищей:
- Так не годится. Это неправильно будет - силком заставлять людей оставаться. Пусть каждый сам за себя решает. Дело это почетное, и на каждое освободившееся место найдется сто кандидатов с Большой земли, добровольцев... Вот как вы смотрите, товарищ Гетман: хватит у вас сил проработать до конца дрейфа или нет?
Кочегар, подумав, ответил:
- Да что же... Я - как все. Куда мне податься от коллектива? Остаюсь...
Так один за другим все заявили, что они хотят остаться на корабле до конца дрейфа. Последним говорил наш кок. Со своим обычным юмором он заявил:
- Одному лететь в Москву как-то неудобно, - я к такому комфортабельному обслуживанию не привык. Стоит ли за одним поваром самолет присылать? Придется мне еще сварить сотни две борщей в моем холодном камбузе...
Речь кока развеселила людей. Теперь я снова взял слово:
- Итак, товарищи, мы решаем остаться. Большую ответственность мы принимаем на себя, - об этом надо помнить. Две зимовки мы прожили дружно и сплоченно. Кое-чего добились, - сохранили корабль, наладили научные работы. Давайте же и впредь будем работать по-настоящему. Есть предложение послать телеграмму товарищам Сталину и Молотову с просьбой разрешить нам довести дрейф до конца силами нашего коллектива. Это будет нашим лучшим подарком восемнадцатому съезду партии.
Бурными аплодисментами ответил экипаж на это предложение. И через час мы отправили по радио телеграмму:
«Москва, Кремль.
Товарищам Сталину, Молотову. Дорогие Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович!
Экипаж ледокольного парохода «Георгий Седов», дрейфующего во льдах Северного Ледовитого океана, вместе со всем великим народом нашей родины готовится к встрече исторического XVIII съезда любимой партии. Мы решили, что нашим лучшим подарком знаменательному съезду будет наша работа без смены на ледокольном пароходе «Георгий Седов» до выхода его изо льдов Арктики. Несмотря на то, что партия и правительство готовят нам летную экспедицию и тем самым возможность замены нас новым составом зимовщиков, мы, учитывая большой научный и практический смысл продолжения дрейфа старыми участниками, единодушно готовы остаться на ледокольном пароходе до конца дрейфа.
Заверяем Вас, Центральный Комитет партии, правительство и весь великий народ нашей родины, что мы с честью выполним это взятое нами обязательство и, закончив дрейф, сделаем ценный вклад в советскую науку, покажем образцы, мужества, выдержки и отваги советских патриотов.
Ваше имя, товарищ Сталин, является для нас той путеводной звездой, которая приведет нас на родину победителями.
По поручению экипажа «Георгий Седов» капитан Бадигин, парторг Трофимов. Борт «Седова», 75 февраля 1939 года».
Домой я и на этот раз ничего не сообщил. Трудно было подобрать нужные слова. Изорвав в клочки несколько вариантов телеграммы, решил, что будет лучше, если родные узнают о совершившемся факте из газет.
* * *
На корабле царило немного нервное, приподнятое настроение. Все ждали, как встретит Москва рапорт, посланный товарищам Сталину и Молотову. Телеграмма начальника Главсевморпути вселяла уверенность, что наше желание будет удовлетворено. Но в то же время хотелось получить окончательное подтверждение, оставят ли нас на корабле до конца дрейфа.
На другой день после памятного собрания, 16 февраля 1939 года, мы находились на широте 85°54',9 и долготе 120°29'. Теперь вахтенные прокладывали на карте линию дрейфа совсем рядом с трассой «Фрама». Нам оставалось продвинуться к северу всего на полмили, чтобы достичь этой черты. Устойчивые южные ветры, казалось, должны были помочь нам довольно быстро пройти эти полмили. Но теперь льды, как назло, почти не двигались вперед, к полюсу. А как нам хотелось именно теперь, когда коллектив принял решение остаться на корабле до конца дрейфа, порадовать своих соотечественников известием о новом рекорде.
