— А хорошо она разогналась, — сказал Норман.
— Привыкла, — ответил я, сам удивившись той гордости за нее, с которой смог это произнести. — Пару месяцев назад сорокамильный благотворительный марафон делала.
— Ну, — доверительно, как мужчина мужчине, подмигнул мне дед, — повезло вам, что я могу сказать? Неудивительно, что вы ею в такой день ни с кем делиться не хотите. Потрясающая женщина.
— Мы не поэтому сюда приехали.
— Да?
— Нет. Мы приехали… ну, скажем, по здоровью. Наверное, так можно назвать. — Желание кому-то довериться было неожиданно сильным. — Я очень волнуюсь, даже не могу вам сказать как. Пытались из врачей хоть какой-то ответ вытянуть, но это длится уже много месяцев: лихорадки, ночная потливость, горло болит ужасно. И я подумал, что сменить обстановку не помешает, — понимаете, морской воздух и все такое. Она сама об этом никогда не скажет, но мы оба просто места себе не находим. А если все окажется серьезно, я даже не знаю, как с этим справлюсь, — честное слово, не знаю.
— Ну что ж, — вздохнул Норман, отведя взгляд и смущенно переминаясь. — Мне не хотелось ничего говорить, но раз вы сами об этом упомянули, то выглядите вы действительно ужасно. — И пока Фиона не подъехала к нам, добавил: — Надеюсь, она вас не очень вымотает.
* * *
Мы испытали судьбу в том пабе, который он рекомендовал. В обеденном зале было очень жарко, полно народу и не продохнуть, но стоило упомянуть Нормана, как хозяин действительно отыскал нам уголок. Проход загораживало расположившееся за большим столом семейство из восьми человек — все очень горластые, если не считать одного нескладного подростка, у которого из носа текли сопли. Он никогда не успевал добыть из кармана платок, и когда чихал, в нашу сторону летели мелкие брызги. Первое блюдо мы заказывать не стали — сразу перешли к индюшке, сухой, нарезанной так тонко, что ломтики на просвет казались прозрачными; ее подали с горкой овощей-утопленников.
— Откуда ты знаешь столько про велосипеды? — спросил я, когда Фиона смело бросилась на штурм этой пугающей конфекции. — Прямо специалист.
Рот у нее был набит индюшкой и брюссельской капустой, и сразу ответить не получилось.
— Пару недель назад я составляла реферат нескольких статей о новых велосипедных передачах. — Она уже приступила к пережевыванию всерьез. — На такое у меня хорошая память. Не спрашивай почему.
— Ни за что бы не подумал, что это входит в той обязанности.
— У меня довольно пространные обязанности. Там же не просто специальные журналы: мы отслеживаем публикации по множеству тем. Велосипеды, кибернетика, венерические заболевания, космонавтика…
— И космонавтика?
Она заметила мой внезапный интерес.
— Да, а что? Еще одна твоя маленькая страсть, о который ты до сих пор умалчивал?
— Ну, раньше, наверное, так и было. В детстве мне хотелось стать астронавтом. Я знаю, что все мальчишки моего возраста об этом мечтали, но детские увлечения до конца ведь никогда не проходят, верно?
— Странно, — произнесла она. — Я никогда не считала тебя мачо.
— Мачо?
— Символизм всех этих ракет не так уж трудно истолковать, правда? Я уверена, что для среднего мужчины в этом и состоит их прелесть — прорываться в неведомые области…
— Нет, я об этом совсем не думал. Наверное, сейчас это прозвучит чудно, однако меня привлекала… — Я попытался подобрать слово, ничего не вышло, поэтому я удовольствовался тем, что есть: — Наверное, лирика всего этого. — Похоже, Фиону это не убедило. — Настоящим героем для меня был Юрий Гагарин. Ты когда-нибудь читала, как он описывал то, что увидел с орбиты? Это же почти стихотворение.
Она недоверчиво рассмеялась.
— И ты мне сейчас его прочтешь, что ли?
— Погоди-ка. — Я закрыл глаза. Слова эти я не пытался вспоминать уже много лет. — «Хорошо различима дневная сторона Земли», — начал я, а затем медленно повторил: — «Различаю складки местности, снег, лес… Вот сейчас открыло складки гор. Пролетаю над морем. Такая пленка над Землей, даже земной поверхности практически становится не видно. Небо, небо черное, черное небо, но звезд на небе не видно. Вижу горизонт Земли. Выплывает. Но звезд на небе не видно. Видна земная поверхность. Земная поверхность видна в иллюминаторе. Небо черное. И по краю Земли, по краю горизонта такой красивый голубой ореол, который темнеет по удалении от Земли. Вижу горизонт Земли. Очень такой красивый ореол. Сначала радуга от самой поверхности Земли и вниз. Очень красиво»[99].
Пока я это произносил, Фиона отложила нож с вилкой и слушала очень внимательно, подперев подбородок ладонью.
— Вся моя спальня была заклеена его портретами. Я даже рассказы о нем писал. А потом, в ту ночь, когда он разбился… — Я нервно хохотнул. — И можешь этому не верить, если не хочешь, но в ту ночь, когда он погиб, мне приснился сон о нем. Мне приснилось, что я — это он, пикирую к земле в горящем самолете. И после этого я не вспоминал о нем много лет. — Лицо Фионы оставалось непроницаемым — я понял, что она не сильно верит моему откровению. Поэтому закончил оправданием: — Ну вот, а в детстве это произвело на меня сильное впечатление.
— Нет, я тебе верю, — сказала Фиона. — Я просто пыталась кое-что вспомнить. — Она откинулась на спинку стула и посмотрела в окно, забрызганное дождевыми каплями. — Где-то в прошлом году мне нужно было сделать реферат одной газетной статьи. О той катастрофе — кто-то двинул теорию насчет того, что там могло произойти, на основании новой информации. Знаешь, после гласности и прочего.
— И что там говорилось?
— Я многого не помню. Да и статья выглядела довольно неубедительно, как мне показалось. Что-то о втором самолете, гораздо больше гагаринского: он пересекал траекторию полета, и Гагарин попал в полосу сильной турбулентности, как раз когда выходил из облака. Что и сбило его с курса.
Я покачал головой.
— У меня теория лучше. На самом деле — та же самая, что и у большинства людей. От него избавились советские власти, потому что он слишком насмотрелся на Запад, ему там понравилось, и он, возможно, собирался сбежать.
Фиона улыбнулась — нежно, но вызывающе.
— Думаешь, все можно свести к политике, да, Майкл? Тебе это сильно упрощает жизнь.
— Ничего простого я в этом не вижу.
— Нет, политика, конечно, может быть сложна, я это понимаю. Но мне всегда кажется, что тут кроется нечто предательское. Постоянно соблазняет нас поверить, что всему найдется то или иное объяснение — нужно лишь достаточно пристально вглядеться в факты. Ведь именно это тебя интересует, правда? Все объяснять?
— А какова альтернатива?
— Дело не в этом. Я просто говорю, что в расчет следует брать и другие возможности. Даже те, что покрупнее.
— Например?
— Например… ну, предположим, он действительно погиб случайно. Предположим, его убило стечение обстоятельств — не больше и не меньше. Разве это не страшнее твоей маленькой теории заговора? Или, предположим, это было самоубийство. В конце концов, он видел то, чего не видел ни один человек, — невозможно прекрасные вещи, если верить его же словам. Может, ему так и не удалось возвратиться к реальности и тот полет стал кульминацией чего-то иррационального, какого-то безумия, сжигавшего его изнутри — там, куда не дотянутся ни ты, ни твоя политика. Мне кажется, тебе такое бы тоже не понравилось.
— Ну, если ты хочешь об этом посентиментальничать…
Фиона пожала плечами.
— Может, конечно, я и сентиментальна. Но понимаешь, слишком цепляться за догму тоже опасно. Видеть все только черно-белым.
Я не нашелся что ответить и сосредоточился на том, чтобы нанизать три волглые горошины на зубец вилки. Следующий вопрос Фионы застал меня врасплох:
— Когда ты мне расскажешь, почему ты поссорился со своей мамой в том китайском ресторане?
Я поднял голову:
— Довольно резкая смена темы.
— Это вообще не смена темы.
— Я не очень-то тебя понимаю, — пробормотал я, снова опуская взгляд на тарелку.
— Ты уже несколько месяцев обещаешь мне рассказать. Ты даже хочешь мне рассказать — это видно. — Поскольку никакой реакции от меня не последовало, она продолжала размышлять вслух: — Что она могла сказать, чтобы так сильно тебя обидеть? Так сильно, чтобы тебя раскололо надвое? Одна половина отказывается ее прощать, поскольку хочет видеть все черно-белым, а другая… Другую ты с тех пор пытаешься в себе придушить.
Я ничего не ответил. Только гонял по тарелке ломтик индюшатины, макая его в густую маслянистую подливку.
— Ты вообще знаешь, где она сегодня? Чем занимается?
— Дома сидит, наверное.
— Одна?
— Вероятно. — Наконец я сдался. — Послушай, назад возврата быть не может. Вместе нас все равно удерживал только отец. А как только он умер… все кончилось.
