Чай кончился. В полумраке поблескивала чайная ложечка на стуле у ее кровати. Последняя серебряная ложечка в нашем доме. Что я могу купить, когда у мамы крошечная пенсия и у тети Саши, проработавшей всю жизнь на заводе, тоже крошечная пенсия. И тэ дэ. И тэ пэ. А с деньгами стало что-то такое твориться: уже десять тысяч — это ерунда….
Однажды Филиппов сказал мне: «Хочешь, подарю тебе золотые серьги. Тебе так идут серьги.»
Я, конечно, отказалась.
Я сама люблю дарить Ну и потом… В общем, все понятно».
«23 октября.
Ну вчера был и денек! Да и ночь!
Вообще, я замечаю, что существует какой-то ритм событий: пусто, пусто, вдруг, в один и тот же день, все, словно сговорившись, появляются в моей жизни, насыщая ее событийным содержанием, таким густым, что потом, долгое время, я не могу вернуться к самой себе…
Может быть, я как— то не так все определяю…
В общем, сначала, утром, в институте появился Филиппов. Появился в отделе статистики или как он там называется, я не помню точно, сел скромно за стол, как потом рассказал Дима, а ему некая дама, имя которой он утаил, разложил какие-то бумажки и стал вроде как бы работать. Все, разумеется, обалдели.
К нам в отдел он не зашел.
Потом, это опять со слов Димы, в коридоре возле отдела возник институтский слесарь, обычно проводящий время в лабиринте подвальных труб — его имя Дима не назвал — и мимоходом изрек: «Видели Филиппова? Две недели просидит — будет замдиректора».
Его слова Дима даже отказался комментировать. Хотя мне сразу показалось: вещун из подвала прав.
А в конце дня случилось самое …то ли ужасное… то ли… в общем, меня вызвал к себе Карачаров.
— Вам никогда не говорили, — спросил он, — что вы умеете очень здорово помогать людям?
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду ваши прирожденные способности к целительству. Разве Вы не чувствовали, что если человек, с которым вы разговорились, был в депрессии, то после контакта с вами, депрессия его проходит? Вы словно забираете ее себе? И не только депрессию, но и страхи, тревоги, эмоциональное напряжение! Сначала я проверил это ваше свойство на себе: действовало стопроцентно. Но, разумеется, мне хотелось найти и другие подтверждения. И они нашлись: Владимир Иванович Филиппов, когда я рассказал ему об этом вашем свойстве, не просто понял меня мгновенно, но и признался, что мысленно часто называл вас «санитаром природы» — именно потому, что в вас, как в воронку, притягиваясь, уходит всяческий человеческий п с и х о л о г и ч е с к и й м у с о р. — Последние два слова Карачаров произнес полушепотом.
Я молчала.
Собственно говоря, ничего нового сейчас я не узнала. Просто все то, что я только чувствовала в себе, но не очень стремилась как-то логически обосновывать, придавая этой своей черте не слишком большое значение, Карачаров облек в простые определения. Да, я забираю ч у ж о е состояние. Причем, обычно п л о х о е чужое состояние. Я вспомнила тоску, которая порой нападает на меня — я всегда ощущала ее не как свою, а как тоску мамину. И на работе: Димино напряжение, а он к нему очень склонен. я долго чувствовала как свое. У меня никогда не было головных болей. А у Димы они часты. И вот у меня стала появляться на работе головная боль, а у него исчезла. Именно с Димой я и провела один любопытный эксперимент, потому что первый раз в жизни мне стало тяжело испытывать чужую боль как свою. Я обратилась к нему мысленно — мы сидели каждый за своим столом, напротив друг друга — и сказала: «Извини, Дима, но мне твоя головная боль непереносима. Забери ее обратно». И я посмотрела ему прямо в глаза. Взгляды наши встретились. Что-то мелькнуло в его зрачках. Головная боль сразу прошла. И больше — с того самого момента — я н е п р и н и м а ю его неприятных состояний на себя. А к нему — тогда же! — вернулась головная боль. И теперь она вновь мучит его постоянно.
Я не стала рассказывать об этом Карачарову. Я испытывала из-за Димы чувство вины: почему я не сбросила его боль куда-нибудь в нейтральное место — в старую пожухлую листву, к примеру? Почему я сразу решила возвратить ее ему? Впрочем, в который раз утешила я себя, возможно потому, что он пользовался мной, как транквилизатором, не спросив на то разрешение. «Я звоню тебе, когда мне плохо», «Я прихожу к тебе, когда меня охватывает отчаяние», «Я иду к тебе, если у меня на работе неприятности»… Сколько я слышала таких признаний? Я даже не помню всех, кто один, два, три раза приходил ко мне на работе или домой.
Обычно никто не интересовался м н о й. Все припадали ко мне, чтобы облегчить свою душу. И только одна очень умная женщина — моя мимолетная приятельница — сказала однажды: «Анна, гони меня. Я сбрасываю в тебя мою личную помойку. Не позволяй этого никому». Но я единственный раз воспротивилась — отказав в приюте Диминой головной боли.
Вот и сейчас, не спросив моего разрешения, к т о — т о внедряет в меня с в о и мысли о самоубийстве. Эта мрачная картина (не буду в описывать в деталях!) наплывает на меня все чаще и чаще. Я знаю. — это ч у ж о е. Чье? Вот здесь мое слабое место: я п р и н и м а ю мысль или чужое чувство, но воспринимаю его чаще всего сначала как свое, а потом, пытаясь отделить его от себя, от своего сознания, всегда путаюсь, определяя источник: от к о г о же оно? Кто посылает в мое сознание этот трагический сигнал-приказ: может быть, Абдуллин? Он всегда был одержим «пограничными образами». Или моя мама так устала от мук неподвижности, что иногда думает уйти из жизни сама? А Филиппов? Ведь так мне близок … Нет, он-то как раз по сути своей жизнелюб. Жизнелюб? Вот, написала и задумалась. Почему я так решила? А вдруг я улавливаю суицидальные мысли Дубровина? По-моему он страдает, что его статьи пылятся у него дома по ящикам, а не получают зарубежным премий. Как-то Аида назвала его Сальери. Он тебе мучительно завидует, сказала она, зависть к тебе — это чуть ли не смысл его жизни.
Ерунда. Я люблю его, как брата, и все ему прощаю. Даже его ужасную записку: «Чтоб ты сдохла…» Не хочу даже повторять!
В кабинете Карачарова кружились пылинки. Иностранные книжки пестрели на бледной полировке стола светлыми и темными обложками.
— Я предлагаю вам, Анна Витальевна, договор: мы с вами устанавливаем этакий психический чэннел — совершенно особый контакт, при котором наши эмоциональные потоки как бы полностью сливаются. Наша задача — взаимодействовать на эмоциональном плане как одно целое. Как этого достичь?
Ну… — И он посмотрел на меня так, что перед моим мысленным взором тут же возникла фривольная сцена: немолодой Дон Жуан на коленях перед полуобнаженной красоткой…
— Ваш телефон у меня есть. — Карачаров мягко улыбнулся. — Давайте проведем сегодня же пробный опыт: я телепатически на вас настроюсь, а потом позвоню и спрошу, что вы чувствовали?
Он, конечно, предполагал, что я не могу ему ответить отказом. Научный, или, как сказали бы ортодоксы, псевдонаучный, эксперимент, а совсем не то, о чем вы подумали, Анна Витальевна. А я разве подумала о чем-то другом? Приблизительно таким мысленным текстом сопровождались наши с Карачаровым невинные взгляды: он смотрел на меня, а я — то на его книги, то — в окно. Но, спросите меня, куда выходит окно Карачаровского кабинета и что из него можно разглядеть, я вам не отвечу.
Я шла из института и вспоминала. Когда я училась в университете, два доцента, оба заведующие кафедрами, недвусмысленно намекали мне, что помогут мне в университете остаться и защитить диссертацию, согласись я тогда, съезди с одним в командировку (он предлагал совершить совместную поездку в Грузию), пожалей другого (тот набивался в гости, жалуясь, как несчастлив он в семейной жизни), я бы давно «украшала состав университетских молодых преподавателей», как выразился звавший меня прокатиться до Тбилиси.
На специализации в Питере, кроме молодых поклонников, у меня сразу появился и профессор лет шестидесяти пяти, Спицын Альберт Альбертович, так его звали, который предложил мне не уезжать, а продолжить работать у них «вы — очень талантливы, — сказал он, — а я — вдовец. Я сделаю вам все: заграницу и публикации, светский круг, достойный вашего ума и красоты».
Теперь — Филиппов! Нет, Филиппов — это совсем другое!
А Карачаров? Особый канал связи? Ну да ладно, авось обойдется. Я засмеялась: благо, я уже поднималась по ступенькам подъезда и меня никто не видел. Только у самых дверей попался мне навстречу Василий Поликарпович, сосед по площадке. Он вселился в квартиру рядом с полгода назад. И порой заглядывал к нам, особенно охотно, когда тетя Саша была дома. А если она ему наливала рюмочку, он тут же начинал читать ей стихи и петь, весьма фальшиво про ушедший вдаль его кааа-ра-ван, и говорить о том, что у него так много знакомых женщин, которые ему звонят, но вот Александра Сергеевна всех милее, всех румяней и белее. Другая немолодая женщина, может быть, и клюнула бы на его ухаживание, но наша тетя Саша прожила все свои годы, вообще не зная мужчин. Ей нравился какой-то инженер, много старше ее, из соседнего отдела. Но он был женат, и двадцать лет она только мечтала о нем и ждала заводских праздников: они вместе служили в научно-производственном объединении при заводе, — чтобы станцевать с ним вальс и танго. Я поняла, что этот мужчина, работая в окружении женщин, никого из них, особенно одиноких, не оставлял своим вниманием. Потом тетя Саша ушла на пенсию по инвалидности — она работала с вредными металлами, — и стала подрабатывать в заводской библиотеке. У каждого человека, наверное, есть та сфера, в которой его личность раскрывается наиболее полно, некая смыслообразующая составляющая, являющаяся для этого человека экзистенцией бытия, как бы выразился Дима, который любит говорить на мертвом языке психологических брошюр. Тетушка Александра рождена на свет для жертвенного служения. Если бы инженер остался один, потерял руку или ногу, был всеми покинут — тогда тетушка Александра была бы счастлива как женщина. Но сослуживец ничего и никого не потерял, а благополучно, опередив тетушку на год, отчалил и сам на пенсию. Он был счастливчик. Потому что ровно через год их «Энпэо» тихо развалилось. Как и весь огромный завод, страна, весело разрушив имперские декорации, помчалась в анархию. Где сейчас и пребывает.
