6. Сорок первый в Санто-Доминго
Я был единственный русский на всей территории Санто-Доминго, когда стоял у конвейера в аэропорту и ждал своего чемодана. Наконец он появился. Он выглядел как индеец после пытки конкистадоров. Бока были искромсаны, внутренности вываливались наружу.
— Повреждение при погрузке… — отводя от меня глаза, мрачновато процедил представитель авиакомпании «Доминикана». Затем мой многострадальный кожаный товарищ попал в руки таможенников. Чьими же были предыдущие руки? За спинами таможенников, копавшихся в моих рубашках и носках, величественно покачивался начинавшийся чуть ли не от подбородка живот начальника аэропортовской полиции, созерцавшего этот в прямом смысле трогательный процесс. Начальник полиции представил бы подлинную находку для золотолюбивого Колумба — золотой «Ролекс» на левой руке, золотой именной браслет на правой, золотые перстни с разнообразными драгоценными и полудрагоценными камнями чуть ли не на каждом пальце, золотой медальон с мадонной на мохнатой груди, золотой брелок для ключей от машины, сделанный в виде миниатюрной статуи Свободы. Лицо начальника полиции лоснилось так, как будто заодно с черными жесткими волосами было смазано бриолином. Начальник полиции не опустился до интереса к шмоткам, но взял мою книгу стихов на испанском и перелистывал ее избирательно и напряженно.
— Книга была издана в Мадриде еще при генералиссимусе Франко, — успокоил я его. — Взгляните на дату.
Он слегка вздрогнул от того, что я неожиданно заговорил по-испански, и между нами образовалась некая соединительная нить. Он осторожно выбирал, что сказать, и наконец выбрал самое простое и общедоступное:
— Работа есть работа…
Я вспомнил припев из песни Окуджавы и невольно улыбнулся. Улыбнулся, правда сдержанно, и начальник полиции, очевидно не ожидавший, что я могу улыбаться. Еще одна соединительная нить. Затем в его толстых, но ловких пальцах очутилась видеокассета.
— Это мой собственный фильм, — пояснил я.
— в каком смысле собственный? — уточняюще спросил он.
— Я его поставил как режиссер… — ответил я, отнюдь не посягая на священные права Совэкспортфильма.
— Название? — трудно вдумываясь в ситуацию, засопел начальник полиции.
— «Детский сад».
— У вас тоже есть детские сады? — недоверчиво спросил начальник полиции.
— Недостаточно, но есть, — ответил я, стараясь быть объективным.
— А в какой системе записан фильм? — деловито поинтересовался он.
— ВХС, — ответил я. Еще одна соединительная нить.
— А у меня только Бетамакс, — почти пожаловался начальник полиции. — Все усложняют жизнь, все усложняют. — И со вздохом добавил, как бы прося извинения: — Кассету придется отдать в наше управление для просмотра. Послезавтра мы ее вам вернем, если… — он замялся, — если там нет ничего такого…
— Это единственная авторская копия. Она стоит миллион долларов, — решил я бить золотом по золоту. — Я не сомневаюсь в вашей личной честности, но эту кассету может переписать или ваш заместитель, или заместитель вашего заместителя, и фильм пойдет гулять по свету. Вы же лучше меня знаете, какая сейчас видеоконтрабанда. Дело может кончиться международным судом.
Миллион и международный суд произвели впечатление на начальника полиции, и он запыхтел, потряхивая кассету в простонародной узловатой руке с аристократическим ногтем на мизинце.
Думал ли я когда-нибудь, что мое голодное детство сорок первого года будет покачиваться на взвешивающей его полицейской ладони? По этой ладони брел я сам, восьмилетний, потерявший свой поезд, на этой ладони сапоги спекулянтов с железными подковками растаптывали мою жалобно вскрикивающую скрипку лишь за то, что я не украл, а просто взял с прилавка обернутую в капустные листы дымящуюся картошку, по этой ладони навстречу новобранцам с прощально обнимающими их невестами в белых накидках шли сибирские вдовы в черном, держа в руках трепыхающиеся похоронки…
Но для начальника полиции фильм на его ладони не был моей, не известной ему жизнью, а лишь личной, хорошо известной ему опасностью, когда за недостаточную бдительность из-под него могут выдернуть тот стул, на котором он сидит. Вот что такое судьба искусства на полицейской ладони…
— А тут нет ничего против правительства Санто-Доминго? — неловко пробурчал начальник полиции.
— Слово чести — ничего… — чистосердечно сказал я. — Могу дать расписку.
— Ну, это лишнее, — торопливо сказал начальник полиции, возвращая мне мое детство.
И я вышел на улицы Санто-Доминго, прижимая к груди сорок первый год.
7. Вдова Панчо Вильи
Это было в мексиканском городе Чигуагуа.
В доме-музее Панчо Вильи протекала крыша.
Капли дождя, просачиваясь сквозь испещренный разводами потолок, мерно падали в эмалированный облупленный таз, стоявший на застекленном шкафу, где висел генеральский мундир героя мексиканской революции. Сеньора Вилья с трудом передвигала распухшие ноги в домашних войлочных туфлях по скрипучему полу. Ей было нелегко носить свое тяжелое расплывшееся тело, колыхавшееся под длинным черным платьем, но она держалась величественно.
— Надо бы отремонтировать крышу, — сказала сеньора Вилья. — Но они до сих пор не дали мне пенсии. И ни одного песо на содержание музея. Мне говорят, чтобы кому-то написала, но у меня есть гордость. Панчо тоже был гордый. Они до сих пор ненавидят его и мстят ему, даже мертвому…
Я вспомнил, как один официальный чиновник поморщился, узнав о моем желании посетить этот дом.
«Панчо Вилья — это легенда, придуманная неграмотными пеонами и ловкими кинематографистами. Он совершенно не разбирался в политике. Революция, конечно, нуждалась в таких людях, но лишь на определенном этапе…»
Сеньора Вилья подвела меня к заржавленному старомодному автомобилю, стоявшему во дворе под навесом:
— Видите, вот здесь пулевая пробоина… И здесь… И здесь… Когда в Америке убили молодого президента, я подумала, что моего Панчо они убили точно так же — в открытой машине.
Сеньора Вилья оглянулась, как будто ее могли услышать они, и перешла на лихорадочный шепот:
— Я, конечно, необразованная крестьянка, сеньор, но вот что я вам скажу. Они — везде и, может быть, сейчас подслушивают нас. Они — во всех странах, только в Мексике они говорят по-испански, а в Америке — по-английски. Это они когда-то распяли нашего бедного Христа и с той поры ищут всех, кто хоть немножко похож на него, и убивают, убивают, убивают. Это они придумали налоги и канцелярии. Это они построили тюрьмы и расплодили полицию. Это они изобрели дьявольскую бомбу, на которую не пойдешь с простым мачете…
Сеньора Вилья подошла к застекленному шкафу, вынула генеральский мундир и посмотрела на свет:
— Проклятая моль. Она проникает всюду. Она разъедает все… Сеньора Вилья достала из старинней шкатулки нитки, иглу, наперсток и начала штопать мундир, как будто завтра его мог потребовать хозяин.
А над ее седой головой с пожелтевшей фотографии улыбался на лихом коне и в сомбреро ее Панчо — генерал обманутой Армии Свободы.
8. Там, где убили Джона Кеннеди
Мой американский друг — специалист по непротивлению злу — и я стояли на месте, где убили Джона Кеннеди.
В Далласе лил дождь, и редкие прохожие шли, подняв воротники пальто и поглубже надвинув шляпы, как будто стараясь спрятать свои лица друг от друга.
Да, это был тот самый город, где в день приезда Джона Кеннеди выпустили объявление «Разыскивается государственный преступник» с профилем и фасом президента.
— Машина президента находилась примерно здесь… — Профессор сошел с тротуара и тупоносым ботинком ткнул пустую пачку «Кэмела», прилипшую к мокрому асфальту. Верблюд на пачке едва высовывал свою грустную морду сквозь грязный отпечаток автомобильного протектора. — Винтовка с оптическим прицелом была обнаружена там. — Профессор указал на одно из окон серого здания книжного склада. — Но могли стрелять и оттуда, с моста. А могли и оттуда — с автомобильной стоянки. Если встать на крышу машины, будет прекрасный обзор. Кроме того, крыши некоторых машин раздвигаются…
Я почувствовал себя на редкость неуютно и передернул плечами. У меня было такое чувство, словно кто-то целится в меня.
Мы сели в ожидавшее нас такси с тикавшим счетчиком.
— В бар Джека Руби, — сказал я.
— Йес, сэр, — с готовностью ответил шофер, но в его голосе мне почудилась легкая насмешка. «Наверно, часто спрашивают…» — подумал я.
На фотовитрине перед входом в бар изгибались обнаженные девицы. Программа начиналась в одиннадцать, а сейчас было только половина десятого, и небольшой зал, затянутый лиловыми безвкусными драпировками, еще пустовал. Только за угловым столиком сидели с длинными бокалами томатного сока в руках два багроволицых джентльмена, совсем не похожие на членов общества пропаганды натуральных соков. Официант, даже не спрашивая нас, принес точно такие же бокалы. Я пригубил — это был первосортный сок, к сожалению, даже слегка не отравленный алкогольными частицами.
