— Буэнос диве, абуэло, — выжидательно выстроились несколько оборванных портовых мальчишек в тельняшках с чужого плеча. — Сегодня воскресенье — день мороженого, абуэло…
Старик погладил их по головам и сделал жест мороженщику.
— Грасиас, абуэло!.. — восторженно закричали мальчишки и бросились наперегонки к лотку. — Мне манговое! А мне из фрута-бомбы!..
Абуэло не торопясь шел по скверу, где стояла знаменитая бронзовая фигура патагонца. Одна нога патагонца была до блеска вытерта руками суеверных моряков — по преданию, прикосновение к ней приносило счастье.
Видно было, что абуэло нашел свое счастье в Пунта-Аренас.
Увидев на аллеях обрывки газет, конфетные бумажки, абуэло аккуратно натыкал их на острый наконечник палки и сбрасывал в урну. На первый взгляд можно было подумать, что он работает дворником, но это было своеобразное хобби — абуэло любил чистоту. Говорят, на его рыбоконсервном заводе люди работали в белых халатах, а в разделочных цехах были установлены специальные опрыскиватели, отбивающие дурной запах. Абуэло не выносил дурного запаха.
Мало кто в этом городе знал, что абуэло, этот добрый дедушка, не кто иной, как бывший обер-штурмбаннфюрер СС Карл Рауф — один из создателей и внедрителей знаменитых «душегубок»!
Не следил ли он и там за чистотой?
Не устанавливал ли он и там опрыскиватели, отбивающие дурной запах?
Впрочем, для многих людей прошлое, как деньги: оно не пахнет.
11. Виноград любит босые ступни
Абхазский крестьянин Пилия был примерно ровесником обер-штурмбаннфюрера СС Рауфа, но между ними была существенная разница: Рауф всю жизнь давил людей, а Пилия — виноград.
— Виноград не любит, когда его давят прессом, — говорил Пилия, рассматривая на свет граненый стакан с самым лучшим вином мира — настоящей деревенской «изабеллой», дымчато-розовой, как закат при хорошей погоде. — Виноград любит босые ступни. Они не перетирают косточек, и поэтому вино такое мягкое. За нежность виноград платит нежностью. Иащуп[17].
Со мной был кубинский поэт Эберто Падилья.
Эберто первый раз попал в абхазский дом, и для него все было внове: и копченые турьи ребра, которые надо было обмакивать в жгучий коричневый ткемали с плававшей в нем крошеной зеленью, и шлепнутая прямо на дощатый стол дымящаяся мамалыга с кусками сулугуни, уже начавшего плакать в ней чистыми детскими слезами, и скользившие за нашими спинами безмолвные, как тени, женщины в черном, и гортанные песни мужчин, и особенно мудрость тамады — старика Пилия.
— А что, если я у него спрошу кое-что? — наклонился ко мне Эберто. — Это не будет бестактно?
— Давай… — улыбнулся я.
Я хорошо знал абхазских крестьян и потому не сомневался в старике Пилия.
Эберто поправил очки и сказал:
— Я хочу спросить у вас о самом главном, что меня мучает: существует ли полная справедливость и если существует, то как за нее бороться?
Старик Пилия ответил так:
— Хорошо, если это тебя мучает, гость с далекого острова, где, как я слышал, хотят бороться за справедливость. Конечно, даже горы молоды для того, чтобы ответить на этот вопрос, а я моложе гор. Но все-таки скажу то, что думаю.
Единственная справедливость, которая существует, — это борьба за справедливость.
Ты спрашиваешь, как за нее надо бороться, гость с далекого острова?
За справедливость не всегда надо бороться со слишком открытой грудью — потому что тогда сделают хуже и тебе, и справедливости. За справедливость надо бороться с умом, но и не слишком хитро, потому что тогда твоя борьба за справедливость может превратиться только в борьбу за твое собственное существование.
Так сказал Пилия, абхазский виноградарь.
— Ты хочешь записать это? — спросил я у Эберто.
— Зачем? — ответил он. — Я и так запомню это на всю жизнь.
И я запомнил это, и тоже навсегда.
12. Наука поднимания упавших статуи
На острове Пасхи тоже есть статуи, как и в Нью-Йорке. Они стоят, высеченные из черного пористого камня, с большими широкими носами, как у Льва Толстого, и с обиженно оттопыренными губами, как у детей, у которых что-то отобрали.
Некоторые статуи упали, и никто не знает почему. Даже циклон не способен повалить эти громады.
Чилийский архитектор Гонсало Фигероа, создатель науки поднимания упавших статуй, стоял в выцветших джинсах с ожерельем из белоснежных ракушек на волосатой груди и разглядывал вместе со мной одного упавшего каменного великана.
Великан был обмотан тросами, и его безуспешно пытались приподнять три самосвала, поставленных под определенным углом.
Угол выверялся тщательно, и включать скорость водители должны были одновременно и плавно, потому что в противном случае великан мог приподняться, но накрениться и рухнуть.
А этот великан был упорным и вообще не хотел вставать. Великан лежал на спине, и его лицо, обдаваемое брызгами океана, выражало презрение к жалким усилиям людей.
— Если сильно дернуть, конечно, мы его поднимем, — сказал Гонсало. — Но тогда он снова упадет, и уже лицом вниз. Придется действовать методом камешков.
— Что это за метод? — спросил я.
— Это древний метод паскуанцев, когда здесь еще не было никакой техники. Под спину статуи они подклады вал и плоские камешки — один за одним, и статуя поднималась. Это, конечно, во много раз медленнее, но зато безопаснее для статуи. Рывки обычно кончаются падением…
Гонсало усмехнулся и добавил:
— Так же и в истории. Горячие головы всегда рвутся поднять нацию, упавшую на спину, рывком. Но они забывают, что нация может рухнуть лицом вниз. В истории я тоже предпочитаю метод камешков.
13. Генералиссимус Франко
Над севильским кафедральным собором, где — по испанской версии — покоились кости Колумба, реял привязанный к шпилю огромный воздушный шар, на котором было написано: «Вива генералиссимус Франко — Колумб демократии!»
Над головами многотысячной толпы, встречавшей генералиссимуса, прибывшего в Севилью на открытие фиесты 1966 года, реяли обескуражившие меня лозунги: «Да здравствует 1 Мая — День международной солидарности трудящихся!», «Прочь руки британских империалистов от исконной испанской территории — Гибралтара!» — и на ожидавшуюся мной антиправитель-ственность демонстрации не было ни намека. Генералиссимус был хитер и обладал особым искусством прикрывать антинародную сущность режима народными лозунгами. Генералиссимуса встречала толпа, состоявшая не из народа, а из псевдонарода — из государственных служащих, полысевших от одобрительного поглаживания государства по их головам за верноподданность, из лавочников и предпринимателей, субсидируемых национальным банком после проверки их лояльности, из так называемых простых, а иначе говоря — обманутых людей, столько лет убеждаемых пропагандой в том, что генералиссимус — их общий отец, и, наконец, из агентов в штатском с хриплыми глотками в профессиональных горловых мозолях от приветственных выкриков.
По улице, мелодично поцокивая подковами по старинным булыжникам, медленно двигалась кавалькада всадников — члены королевской семьи в национальных костюмах, аристократические амазонки в черных шляпах с белыми развевающимися перьями, знаменитые торерос, сверкающие позументами. Следом за ними на скорости километров пять в час полз «мерседес» — не с пуленепробиваемыми стеклами, а совершенно открытый. Со всех сторон летели вовсе не пули, не бутылки с зажигательной смесью, а ветки сирени, орхидеи, гвоздики, розы. В «мерседесе», не возвышаясь над уровнем лобового стекла, стоял в осыпанном лепестками мундире плотненький человечек с благодушным лицом провинциального удачливого лавочника и отечески помахивал короткой рукой с толстыми тяжелыми пальцами. Когда уставала правая рука, помахивала левая — и наоборот. Лицевые мускулы не утруждали себя заигрывающей с массами улыбкой, а довольствовались выражением благожелательной государственной озабоченности. Родители поднимали на руки детей, чтобы они могли увидеть «отца нации». У многих из глаз текли неподдельные слезы гражданского восторга. Прорвавшаяся сквозь полицейский кордон сеньора неопределенного возраста религиозно припала губами к жирному следу автомобильного протектора.
— Вива генералиссимо! Вива генералиссимо! — захлебывалась от счастья лицезрения, приветствовала толпа генералиссимуса Франко — по мнению тех, чьи рты были заткнуты тюремным или цензурным кляпом, убийцу Лорки, палача молодой Испанской республики, хитроумного паука, опутавшего страну цензурной паутиной, ловкого торговца пляжами, музеями, корридами, кастаньетами и сувенирными донкихотами. Но, по мнению этой толпы, он прекратил братоубийственную гражданскую бойню и даже поставил примирительный монумент ее жертвам и с той, и с другой стороны. По мнению этой же толпы, он спас Испанию от участия во второй мировой войне, отделавшись лишь посылкой «Голубой дивизии» в Россию. Говорят, он сказал адмиралу Кана-рису:
