— Как ее зовут? — спросил отец.
— Мы будем называть ее так, как ты захочешь, мой друг. Но ее крестное имя — Радегунда.
— Я не особенно люблю менять имена слуг, как это теперь принято, — возразил отец. — Мне кажется, что отнять у человеческого существа, члена общества, его имя — все равно, что отнять что-то у его индивидуальности. Однако я должен сознаться, что слово Радегунда неблагозвучно.
Когда доложили о приходе девушки, матушка не выслала меня из комнаты — не то по рассеянности (ибо самая бдительная осторожность мило сочеталась в ней с очаровательным легкомыслием), не то потому, что мое присутствие при этом невинном семейном разговоре считалось вполне допустимым.
Радегунда вошла широкими звонкими шагами и остановилась посреди гостиной, прямая, неподвижная, безмолвная, сложив руки на фартуке с робким и вместе с тем храбрым видом. Очень юная, почти ребенок, не брюнетка и не блондинка, не красивая и не безобразная, с румяными щеками, с глуповатым и в то же время хитрым выражением лица, что производило очень забавное впечатление, она была одета, как самая бедная крестьянка, и вместе с тем с некоторой парадностью: волосы зачесаны кверху и собраны под бант кружевного чепца с широкой плоской тульей, на плечах — ярко-красная косынка в цветах. Очень серьезная и очень смешная, она сразу мне понравилась, и я заметил, что родители мои тоже смотрят на нее с симпатией.
Матушка спросила, умеет ли она шить. Она ответила: «Да, сударыня». — «Готовить?» — «Да, сударыня». — «Гладить?» — «Да, сударыня». — «Убирать комнату?» — «Да, сударыня». — «Чинить белье?» — «Да, сударыня».
Если бы моя добрая матушка спросила, умеет ли она лить пушки, строить соборы, сочинять стихи, править народами, она все равно ответила бы: «Да, сударыня», — потому что явно говорила «да» совершенно независимо от смысла задаваемых ей вопросов, исключительно из вежливости, благодаря хорошему воспитанию и уменью держать себя в обществе, памятуя наставления родителей о том, что неучтиво отвечать «нет» значительным особам.
Как без видимых причин«Нет» сказать решиться?Так с богами обходитьсяНе заведено у нас.
Так говорит Лафонтен, который не посмел бы ответить «нет» мадемуазель де Силлери[253].
Но матушка больше не расспрашивала юную крестьянку о ее познаниях. Она ласково и твердо сказала ей, что требует приличных манер, безупречного поведения, пообещала написать ей сразу, как только вопрос будет решен, и отпустила ее, неприметно улыбаясь.
Уходя, юная Радегунда каким-то образом зацепилась карманом передника за дверную ручку. Никто не заметил этого мелкого происшествия, кроме меня. Я же проследил его во всех подробностях и был восхищен удивленным и укоризненным взглядом, который бросила Радегунда на злокозненную ручку: она смотрела на нее словно на какого-то враждебного духа из волшебной сказки.
— Ну, как она тебе понравилась, Франсуа? — спросила матушка.
— Она очень молода, — ответил доктор. — И потом…
Быть может, в это мгновенье у него возникло смутное и мимолетное предчувствие относительно характера Радегунды. Но оно рассеялось, не успев выразиться в словах. Он не закончил фразы. Я же, будучи мал и находясь на одном уровне с вещами и явлениями небольшого масштаба, сразу понял, что эта юная крестьянка превратит наше мирное жилище в дом, где хозяйничают духи.
— Кажется, это честная девушка, — сказала матушка. — Может быть, мне удастся приучить ее. Если ты ничего не имеешь против, друг мой, мы будем звать ее Жюстиной.
XXVI. Кэр
Родившись в один и тот же день, в один и тот же час, мы росли вместе. Кличка Пук, которую ему дал отец и на которую он отзывался сначала, была впоследствии заменена именем Кэр, и эта замена была не к его чести, если считать, что честь — это честность. Видя, как искусно он обманывает, как умело ворует, как неутомимо мошенничает, нельзя было не восхищаться изобретательностью и ловкостью его проделок, и вот ему дали имя Робер Макэр[254] — имя того изумительного разбойника, которого Фредерик Леметр создал на сцене лет за пятнадцать перед тем и которого могучий талант Оноре Домье превращал на страницах сатирических журналов то в финансиста, то в депутата, то в пэра Франции, то в министра. Но это имя — Робер Макэр — показалось всем чересчур длинным, и его сократили до простой клички Кэр. Это был маленький рыжий щенок, не породистый, но очень смышленый. И было в кого: Финетта, его мать, сама ходила за требухой, платила наличными мяснику и приносила свою порцию г-же Матиас, чтобы та сварила ее.
Ум развивался у Кэра гораздо быстрее, чем у меня, и он давно уже владел навыками, необходимыми в искусстве жизни, когда я не имел еще ни малейшего понятия ни о мире, ни о самом себе. Пока меня носили на руках, он ревновал ко мне. Он никогда не пытался меня укусить, потому ли, что считал это опасным, или же по той причине, что он скорее презирал, чем ненавидел меня. Так или иначе, но он смотрел на ходивших за мной матушку и старую няню с мрачным и жалким видом, изобличавшим зависть. Благодаря доле благоразумия, еще остававшейся в нем, несмотря на эту злосчастную страсть, он избегал их, насколько возможно избегать тех, с кем живешь. Он находил убежище возле моего отца и по целым дням лежал под столом доктора, свернувшись в клубок на ужасной старой овчине. Как только я начал ходить, его отношение ко мне изменилось. Он стал смотреть на меня более дружелюбно и теперь охотно играл с этим маленьким существом, неуверенным и хилым. А я, достигнув того возраста, когда начинают кое-что понимать, восхищался Кэром, чувствуя, что он стоит ближе меня к природе, хотя во многих других областях я и догнал его.
Если Декарту вздумалось, вопреки очевидности, заявить, что животные — это машины[255], приходится простить ему, поскольку его вынудила к этому философия и поскольку философ всегда готов подчинить чуждую ему природу своему собственному учению. Картезианцев больше нет, но, может быть, еще найдутся люди, утверждающие, что у животных — инстинкт, а у людей ум. Когда я был ребенком, эта теория была очень распространена. Однако это вздор. Животные обладают умом, однородным с нашим. Он отличается от нашего только в силу различия наших органов и, как и наш, объемлет мир. А у нас, как и у них, есть та таинственная способность, та бессознательная мудрость, которая зовется инстинктом и гораздо более драгоценна, чем разум, ибо без нее ни клещ, ни человек не могли бы прожить ни одного мгновения.
Вместе с Лафонтеном, философом более мудрым, нежели Декарт, я полагаю, что животные, особенно в естественном своем состоянии, изобретательны и необыкновенно находчивы. Приручая их, мы принижаем, мы развращаем их сердце и ум. Какие умственные способности уцелели бы у людей, если бы поставить их в такие условия, в какие мы ставим собак, лошадей, не говоря уже о домашней птице? «Обращая человека в рабство, Зевс отнимает у него половину его достоинств».
Словом, все животные, — домашние и дикие, жители воздуха, земли и воды, — наравне с нами сочетают в глубине своей души непогрешимый инстинкт и заблуждающийся ум. Подобно людям, они тоже способны обманываться. Иногда ошибался и Кэр.
Он нежно любил Зербино, пуделя г-на Комона, книготорговца. И Зербино, честный и добрый от природы, еще нежнее любил Кэра. Они были всем друг для друга. Дурная репутация Кэра набросила тень и на Зербино, которого стали звать уже не Зербино, а Бертраном — по имени товарища Робера Макэра. Кэр совратил Зербино и быстро превратил его в шалопая. Когда им удавалось вырваться, они убегали вместе бог весть куда и возвращались грязные, охромевшие, усталые, порой с ободранным ухом, с блестящими глазами, счастливые.
Господин Комон запрещал своему пуделю водить знакомство с нашей собакой. Мелани, во избежание унижений и упреков, следила за тем, чтобы Кэр не встречался с соседом более высокого происхождения и более привлекательной наружности. Но дружба находчива и смеется над препятствиями. Несмотря на бдительный надзор и на замки, приятели находили тысячу способов, чтобы отыскать друг друга. Заняв пост на выступе окна в столовой, выходившей во двор, Кэр подстерегал момент, когда друг его выйдет из книжной лавки. Бертран появлялся во дворе и поднимал свои кроткие глаза к окну, откуда на него с нежностью глядел Кэр.
Вопреки всем помехам, через пять минут они были вместе. И начинались бесконечные игры и таинственные прогулки. Но однажды Бертран в свой обычный час появился во дворе, преображенный в маленького льва, очень смешного. Его отделал так один из тех стригальщиков, которые в ясные летние дни стригут собак на берегу Сены близ Нового моста. Шерсть, оставленная на плечах, висела на нем, как грива; выбритые зад и живот, жалкие и голые, показывали всем свою тонкую, грязно-розовую кожу с темно-синими пятнами; на лапах сохранились клочки курчавой шерсти в виде манжет, а на хвосте красовалась унылая шутовская кисточка. Кэр некоторое время внимательно разглядывал его, потом отвернулся: он не узнавал его. Тщетно Бертран звал друга, просил, умолял, неотступно смотрел на него своими красивыми, полными слез глазами. Кэр больше не глядел на него и продолжал его ждать.
