В общем, общее число русских поселенцев в бассейне Амура, Сунгари и Уссури к этому году уже превысило триста тысяч человек. Это было больше, чем общая численность всех живущих там аборигенов, многие из которых к тому моменту уже окрестились, вступили в общины и также стали считаться русскими. Так что общее число тех, кто считал себя православной веры и хотя бы худо-бедно способен был говорить по-русски, а также водил детей в церковно-приходские либо солдатские школы, уже вплотную приближалось к четыремстам тысячам. И в ближайшее время должно было продолжать расти куда как быстрыми темпами. Ну и после всего этого я надеялся, что теперь мир там также будет сохраняться довольно долго. Мне лезть южнее особого резону не было. То, что уже имеется, освоить бы… А журжени лет на сорок завязли в Китае. Да и потом можно было надеяться, что эти северные, довольно холодные и по сравнению с Китаем бедные и пустынные земли их не слишком-то и заинтересуют. Тем более что для восстановления контроля над ними с хоть сколь-нибудь реальными шансами на успех журженям требовалось выделить не менее чем трехсоттысячную армию…
С проблемой журженей вроде как разобрались. Но взамен на Востоке открылся еще один очаг напряженности. Две с лишним тысячи чигиринских казаков, отправленных мною «с чады и домочадцы» на Сахалин, самовольно отклонились от указанного маршрута (вот ведь своенравные какие, и здесь все по-своему переиначили) и вместо Сахалина очутились на Эдзо, как здесь пока называли Хоккайдо. Я, узнав об этом, едва не подавился. Ну только проблем с японцами мне еще не хватало… Но, как выяснилось, в это время Хоккайдо еще населяли почти исключительно айны, которых японцы резали и гнобили почем зря. А из японцев на крайнем юге острова сидел лишь небольшой и относительно бедный японский дайме Мацамай, коий занимался скорее грабежами, чем обустройством своего княжества. И казачки уже несколько раз дали по зубам ему самому и его разбойникам. Так что сейчас я ожидал, чем кончится дело. Дайме Мацамай то ли утрется, то ли побежит к своему господину сегуну просить помощи для защиты от наглых «длинноносых», и что ему в этом случае ответит сегун.
А неприятностей сегун мог доставить мне довольно много, потому как у японцев был довольно сильный по меркам тех мест флот. Потому что велеть казакам бросать на хрен только что обустроенные дома и построенные и укрепленные остроги и отправляться на север, на Сахалин, — у меня просто рука не поднялась. Наоборот, я на всякий пожарный повелел Северному флоту, в который развернулась моя бывшая дозорная эскадра, снарядить отряд кораблей на Дальний Восток, и сейчас двенадцать флейтов и три недавно построенных галеона уже второй год пробивались Северным морским путем из Архангельска к проливу между Азией и Америкой, коий уже, скорее всего, никогда не будет носить имя Беринга, везя на борту для казаков сорок пушек, а также добро порохового зелья и иного разного припасу. И сотню с лишком семей поморов, коим предстояло осесть на дальневосточных берегах и заложить там порт и верфь. Где-нибудь чуть дальше от японцев, но в пределах десятидневного перехода от Эдзо. Возможно, как раз в устье Амура. Ведь Амур был самым удобным маршрутом снабжения будущего порта всем — от корабельного леса до продуктов.
Кандидатов в переселенцы удалось набрать довольно легко. Произошедшее вследствие появления у меня возможности балтийской торговли переключение товаропотоков с Архангельска на Прибалтику нанесло по разросшемуся на торговле городу сильный удар. Многие пришедшие из окрестных деревень и осевшие в городе поморы остались без работы. Так что желающих переселиться оттуда в новые места, да еще за царев кошт оказалось довольно много. Тем более что все переселенцы на десять лет освобождались от всех тягот и выплат, а климат на Дальнем Востоке ничуть не хуже северного… Один галеон и три флейта также должны были остаться там и стать моей первой Дальневосточной эскадрой, а остальные — вернуться. Возможно, за следующей партией переселенцев…
Так вот я отправлял Ваньку именно туда. Причем не напрямую, а длинным кружным путем, чтобы он успел побывать как минимум в десятке сибирских острогов и, так сказать, воочию увидеть, какие гигантские пространства еще требуют заселения и введения в хозяйственный оборот. После чего он должен был отслужить в гарнизоне Сунгаринской крепости как минимум год. Ну и заодно окинуть все, что там творилось, свежим взглядом…
— А ты когда отправишься? — в ответ спросил сын.
Я усмехнулся.
— Да завтра, завтра, успеешь ты со своими приятелями-выпускниками попировать.
Сын рассмеялся.
— Ну тогда, конечно, с тобой. Кто ж откажется в царевой карете да по царевой дороге проехаться?
И мы оба рассмеялись…
Царевых дорог пока строилось две. Причем это были настоящие дороги, в полном смысле этого слова — с дорожной насыпью, кюветами, дорожным полотном такой ширины, чтобы могли свободно разъехаться две воинские повозки, обочинами, мостами, а не бродами и, в перспективе, каменной мостовой… ну или на крайний случай щебеночной. Это был самый грандиозный дорожно-строительный проект в стране, учиненный «по примеру древней державы Римской, коей Россия преемницей служит», окончания которого я точно не дождусь. Одна начиналась от Минска и далее шла на Смоленск, Вязьму, Москву, а затем на Ростов, Кострому, Галич, после чего должна была дойти до Вятки, а потом и до Соли-Камской и Верхотурья. До Нижнего Новгорода существовал прямой водный путь, а до Ярославля потом собирались сделать ветку. Вторая начиналась от Пскова, затем шла на Новгород Великий, Тихвин к Устюжне Железопольской, от нее — к Твери и Москве и далее тянулась на юг через Тулу, Курск, Белгород и Харьково городище, где должна была разветвляться, одной стороной сбегая к Азову, а другой к Крыму, коий сейчас был османским лишь номинально. Дорога же от Одинцова до Москвы (вернее, от Белкина до оной) формально не являлась царевой, но… именно на этом участке и проходили «пробу» строительные артели, коим потом было доверено строить первые участки царевых дорог — от Москвы до Смоленска и от ней же до Тулы. Большинство из них, кстати, составляли бывшие пленные поляки. Бывшие — потому что я вывел войска из Польши. Ибо Владислав IV выплатил мне все-таки всю пятимиллионную контрибуцию, заняв денег у ломбардских банкиров под поручительство нового папы. Ибо у него появилось опасение, что он может вообще не получить свою страну обратно.
Восемь лет под властью московского царя довольно сильно изменили польское общество. Жесткий порядок, поддерживавшийся войском, коего, к удивлению всех, никому, даже обычному крестьянину или обывателю, совершенно не было нужды опасаться, оказался очень неплохой компенсацией за утраченное. Тем более что ограблению подверглась едва ли десятая часть поляков. Например, крестьян, составляющих большинство населения, оно практически не затронуло вовсе. А вот порядок и пусть и чуть большие, но раз и навсегда установленные налоги при полном отсутствии многочисленных и происходящих когда и где вздумается поборов шляхты — заставили задуматься. Так что даже в исконно польских землях чем дальше, тем громче звучали голоса, а не взять ли и да не низложить этого неудачника Владислава IV Вазу и не позвать ли на царство московского царя… ну или не присягнуть ему вот этим нашим конкретным староством. Впрочем, особой практической ценности таковые разговоры не имели, потому как велись по большей части в среде крестьян и посадских. А обездоленная моим оккупационным режимом шляхта и магнатерия, кою не допускали на свои вотчины мои войска, жаждала вернуться и… показать этим московитским прихвостням, как на самом деле им надлежит себя вести. Так что мои войска уходили, провожаемые довольно грустными и преимущественно испуганными взглядами. А в полковых обозах ехало немало польских панночек. Все-таки за восемь лет, в кои самыми блестящими женихами в округе были русские офицеры и сержанты, не одно гордое польское сердце выбросило белый флаг на своих бастионах.
Так вот, после этого я повелел отпустить пленных, выдав им на дорогу по рублю. Но, к моему удивлению, из сорока трех тысяч поляков, кои к тому времени еще числились у меня в плену, на родину решили вернуться всего двадцать две тысячи. Чуть более половины. Остальные захотели осесть здесь. И поскольку многие все эти восемь лет работали на строительстве каналов, мостов и дорог — прослышав о затеваемом грандиозном дорожном строительстве, быстренько решили образовать несколько десятков дорожных артелей и получить сию работу. Так что еще как минимум лет сто в России слова «поляк» и «дорожник» точно будут синонимами…
Впрочем, и из тех, кто решил отправиться домой, почти половина впоследствии вернулись в Россию. Уж слишком им неуютно было на родине, среди озлобленных сородичей, так и ищущих, на ком бы отыграться за разграбленный отцовский дом, восьмилетнее полуголодное краковское существование и выскочившую за какого-то русского схизматика бывшую невесту…
