— Мы не имеем никакого отношения ни к сельским, ни ко всяким другим школам. Наше дело — корабли, море.
Ксандре хотелось крикнуть начальнику, грозному старику:
«Как вы смеете говорить: не имеем отношения! Разве вы не учились, разве не учатся ваши дети?»
Она почувствовала на своих ресницах слезы и быстро вышла, за дверью вытерла их и сказала сама себе:
— Ладно, обойду все конторы, весь город. А потом, если ничего не дадут… — Она не решила, не придумала, что сделает потом, но обязательно что-нибудь резкое. Ей хотелось такое, чтобы все конторы, все бездушное начальство дрогнуло.
Всего за рабочий день она побывала в девяти учреждениях и ничего не получила. Везде было людно, шумно, суматошно, и на нее либо совсем не глядели, либо взглядывали коротко, равнодушно, либо даже с неприязнью. Начальство явно изнемогало от обилия просителей, неурядиц, споров. В бумажки, подаваемые Ксандрой, не вчитывались, а возвращали их, едва взглянув, и говорили с недоумением, иногда с раздражением:
— Вы не нашего подчинения. Скажите там, в наробразе, чтобы перестали попрошайничать. Просите, где вам положено, не обивайте чужие пороги!
Вечером Ксандра пришла на квартиру Крушенцев с такой бурей чувств в душе, что долго не могла говорить. На домогательства Люды: «Что с тобой?» — вяло отмахивалась. Кое-как собравшись с силами, она сказала:
— Со мной ничего, ровно ничего. Как ушла с пустыми руками, так и вернулась. Нет, извините, ошиблась. — Она достала из хозяйственной сумки пачку ходатайств, полученных в отделе образования, и подала Люде. — Половина уже не нужна. Завтра узнаю, на что годится другая. Потом все лишние швырну в физиономию… — Ксандра широко, сильно махнула рукой, как бросают мяч или камень.
— Кому в физиономию? За что? Почему? — всполошился Крушенец.
— А той, к кому водили меня вчера. Она глумится надо мной. Надавала глупых бумажек.
— Не может быть, — возразил Крушенец.
— Можете поглядеть. Я весь день бегала, бегала с ними. Везде отказ. Да не просто, а с издевкой, с оскорблениями.
— Какое-то недоразумение, — уверял Крушенец.
— У меня до сих пор от обиды так стучит сердце, что слышу его, — жаловалась Ксандра. — И огнем пылают уши.
— Странно, невероятно. Я выясню, — обещал Крушенец.
Между тем Люда заглянула в бумажки и, вдруг засияв вся, сказала:
— Не понимаю, чем ты недовольна. Это же — клад, капитал. Бери и храни крепче, не потеряй! — подала бумажки Ксандре. — Я никогда не имела такого богатства.
Теперь Ксандра не понимала Люду: какое богатство видит она в пустых бумажонках, которые никогда и рядом-то с деньгами не лежали? Но Люда не заставила ее гадать: мгновенно похвалилась, что она «отоварила» бы эти бумажки на зависть всему Мурманску.
А почему не «отоварила» их Ксандра, для всех было загадкой. Крушенец высказал предположение, что выбрала неудачно время. Город сразу переживает две перестройки, две лихорадки: переходит с уездного положения на губернское и с военного коммунизма — на новую экономическую политику (нэп). Идет дележ учрежденских помещений, имущества, должностей, квартир. Кипят, как при всяком дележе, страсти, свары, споры, рушатся дружбы, приятства. Всем только до себя. Никому нет дела до какой-то незнакомой провинциальной учительницы.
Люда, наоборот, считала время самым подходящим. Вникать, что да почему, некогда. В такие моменты, правда, легче, решительней отказывают, но и смелей дают. Сегодня дал, подмахнул бумажку, а завтра перескочил на другое место. Отвечать не придется. В такое время все начинается заново, прежние недочеты, нехватки актируются, списываются. Именно сейчас и надо получать, пока не кончился военный коммунизм, пока дают без денег, по одной подписи начальства. С нэпом отойдет эта благодать, тогда за все выкладывай денежки. Неудачи Ксандры вызваны не временем, а чем-то другим.
— Завтра узнаем. Завтра я пойду с тобой, — решила Люда. — Спи, Ксандрочка, спокойно!
Для успокоения и отвлечения от тяжелых дум некоторое время играли в лото, где не надо ни ума, ни соображения.
10
Следующий день Люда начала словами:
— Я, Ксандрочка, хочу поморозить тебя маленько, прошу снять эту нелепую лапландскую шубу. В ней ты не мужик, не баба. Хоть и революция и всякое опрощенье, а вид, особенно для женщины, для девушки не последнее дело.
— В чем же ты думаешь оставить меня?
— В полушубочке.
Под лапландской шубой мехом наружу у Ксандры была курточка мехом внутрь, под ней свитер, шерстяное платье… Решили, что для недолгих переходов из учреждения в учреждение будет достаточно тепло. Косы, которые Ксандра прятала под наголовник шубы, Люда посоветовала выпустить из-под шапочки на спину. Вместо чего-то медвежистого, не мужик, не баба, Ксандра обратилась в щеголеватую, оригинальную девушку. Прохожие встречали ее с откровенным интересом, некоторые вслух восторгались косами. Они были редкостью в то «стриженое» время.
— С чего начнем? — спросила Люда.
Ксандра подала ей бумажки:
— Выбирай! Я уже ни в одну из них не верю.
— Пойдем в гортрамот, — решила Люда и расшифровала диковатое название учреждения: городской транспортно-материальный отдел. — Здесь что-нибудь отломится. Должно.
— Отломится, должно отломиться? Не понимаю тебя, — призналась Ксандра. Она часто терялась перед безбрежным богатством родного языка.
— Перепадет, достанется, — объяснила Люда и подала бумажку. — Иди действуй!
В гортрамоте было еще людней, шумней, суматошней, чем в других учреждениях. Начальник, огромный, неуклюжий дядя, в недавнем прошлом ломовой извозчик, окруженный настырными просителями, походил на медведя, осажденного роем пчел. Не договорив с одним, заговаривал с другим, отмахивался руками, время от времени взывал:
— Тише вы, тише! Не все сразу!
Но у фанерных врат в фанерный кабинет не было охранителя, и лезли в него стадом. Вежливая и неумелая, Ксандра долго старалась всунуть начальнику свою бумажку. Вот, наконец, взял дрожащими руками. Огромные, могучие, они шутя перебрасывали любые мешки, ящики, но начинали беспомощно дрожать, когда брались за бумагу, перо, карандаш. Эта мелочь была не по ним.
Он прочитал просьбу с явной досадой, вернул Ксандре и сказал:
— Не туда пришли.
Она молча повернулась к выходу. Тут ее схватила за руку Люда, быстро потянула за собой в коридор и дальше во двор. Вытянув из многолюдья гортрамота в морозную пустоту улицы, она остановилась и начала осыпать Ксандру словами, как пурга снегом:
— Теперь все-все понятно. Я все-все видела. Так ты никогда-никогда ничего-ничего не достанешь. Ты, как деревянная, ни словечка ему, ни улыбки, ну и он к тебе как деревянный, без словечка, без улыбки. Сунула бумажку и думаешь: довольно. Слишком уж просто хочешь жить. Нет, не выйдет, не выйдет.
— Как же надо? Скажите, научите! — Ксандра крепко сжала в своих руках руку Люды, будто схватилась для спасения своей жизни: — У меня, кроме вас, ни души знакомых.
— Надо по-человечески, умно, вежливо, тонко. Будьте хоть немножко артисткой. А то сунула бумажонку и стоишь как столб. Я на месте начальства обиделась бы. Пойдем!
— Куда?
— Обратно, где были.
— Зачем?
— Хлопотать.
— Улыбаться, льстить?.. Нет, я не хочу ради голландской сажи. — Ксандра остановилась.
— Не ради сажи, а ради школы. Если уж ты такая скупая, жалко улыбки — я возьму это на себя.
Во дворе гортрамота что-то грузили и выгружали. Люда спросила у одного из рабочих, где материальный склад.
— Вон открыта дверь.
— А как зовут кладовщика?
— Роман Семенычем. Мы, рабочие, попросту Ромкой.
— А главного начальника?
— Петром Гурьянычем. Этого больше фамилькаем.
— Как?
— Товарищ Палтусов.
— Ай, вкусная фамилия! — вскрикнула Люда. — И подходит к нашему городу.
— Он и сам здешний, из поморов, — сообщил рабочий.
Еще не ступив в склад, а только заглянув, Люда раскланялась с кладовщиком и сказала:
— Доброго утра, Роман Семеныч!
— Надо бы поскорей его, ночь эта надоела, как собаке ошейник, — бойко отозвался кладовщик.
— Тогда еще раз доброго утра! — добавила Люда и по-свойски, словно домой, вошла в склад: — Чем богаты, Роман Семенович?
— Вам что надобно?
— Разное. Мы с Петром Гурьянычем условились, что сначала поглядим, выберем, — ответила Люда. — Вы не против этого?
— Если разрешил сам Петр Гурьяныч, я не могу препятствовать.
— Но вам неприятно это?
— Мне все равно.
Люда и Ксандра пошли по складу. Тут было почти все, что требовалось им. Уходя из склада, Люда сказала:
— Мы не прощаемся, Роман Семенович, еще вернемся. Мы — к Петру Гурьянычу.
