потому что это подсказывает мне, что мое будущее окажется гораздо лучше моего прошлого.
— Не нужно строчить, как сумасшедшая, — говорит Рэчел, когда я объявляю ей, что почти закончила. — У многих уходят на это месяцы. Даже годы.
— Знаю, — отвечаю я. Я много об этом слышала. Но почему-то, как только я начала все это описывать, во мне пробудилось чувство обязательства, которое подстегивает меня и заставляет писать в таком темпе. Не знаю даже, смогу ли я остановиться. Как будто что-то подсказывает мне, что если я не начну немедленно действовать, то моя точка зрения может поменяться, а мне не хочется забывать о том, насколько это для меня важно.
Просто не верится, что я о самой себе узнала. То я слишком многого требовала от людей и, не получив желаемого, сама провоцировала их на какие-то поступки, а сейчас меня это бесит. Кейн, к примеру, не подставил бы меня, если б я с самого начала не показала себя полной дурой и непрофессиональной журналисткой. Да даже родители, которые, как мне казалось, постоянно что-то портили, фактически делали все, что могли. Когда же я была слишком маленькой, чтобы быть хоть сколько-нибудь причастной к их поступкам, то та роль, которую я играю во всем этом сегодня, вызывает у меня отвращение.
Я отправляюсь на собрание в «Пледжс» и делюсь со всеми своим открытием, и впервые за все время говорю не с целью рассмешить их или продемонстрировать, как здорово я умею выражать свои мысли. Я наконец-то понимаю, что имеют в виду люди, когда утверждают, что обсуждение в группе помогает им осмыслить свои поступки. И, если в этом они оказались правы, может, они правы и во всем остальном?
Наконец, спустя несколько дней, я сижу в уставленной папоротниками квартире Рэчел и читаю ей все, что понаписала — около сотни страниц. Потом курю. И снова читаю. Она кивает, курит вместе со мной и время от времени делает какие-то пометки в своем желтом блокноте.
— Ты, наверное, уже чертовски устала, — говорю я три часа спустя.
— Вовсе нет. Помни, ты помогаешь мне, позволяя все это выслушать.
В период лечения в «Пледжс» пациенты центра только и твердят, что, помогая другим и выслушивая их, ты тем самым избавляешься от собственных проблем — которые у большинства из нас связаны с нашим раздутым эго — и начинаешь понимать, что надо прислушиваться и к самому себе. Сказать по правде, я считала все это полной чушью. Но, взглянув на Рэчел и вспомнив, что она — мой учитель, а не актриса, и что в «Пледжс» постоянно напоминают о том, что нужно вырабатывать стратегию «истовой честности», я верю, что она не врет. Поэтому я читаю, читаю, читаю до тех пор, пока не садится солнце и я не переворачиваю последнюю страницу.
Когда я заканчиваю, Рэчел показывает мне список, в котором перечисляются все мои недостатки, и, хотя в нем присутствуют такие слова, как «эгоистка», «корыстная», «манипулятор» и «лгунья», я почему-то не расстраиваюсь. Наоборот, это внушает мне надежду на то, что, может быть, я смогу как-то наладить свои отношения с людьми, которые испортились еще задолго до того, как я впервые попробовала спиртное.
— Ты была не дрянью, — говорит она. — Ты просто была больна. — И предлагает пойти домой, прочитать первую часть книги про «Пледжс» и задуматься над своими недостатками.
— Всего-то? — спрашиваю я. — Я все это сделаю и дойду до конца?
— До конца? — смеется она. — Ты только в начале.
Глава 31
— Амелия, мы это уже обсуждали, помнишь, когда поднимались наверх? — спрашивает Стефани, сдувая пыль с клавиатуры. — Тебе больше не за что просить прощения. Я сижу у нее в кабинете и почему-то нервничаю — если учесть, что пришла к человеку, который меня искренне любит. Я пришла в это здание впервые после того, как меня уволили из «Эбсолютли фэбьюлос», и прекрасно знаю, кого навещу потом.
— Умоляю, выслушай, — прошу я. И говорю о том, что хоть я извинилась за свой эгоизм, но поведение нисколько не изменилось — я продолжаю названивать ей в моменты кризиса и бросаю ее, как только у меня что-то налаживается. И наконец добавляю: — Я относилась к тебе не так, как хотела бы, чтобы относились ко мне, но с этого момента все будет по-другому.
Стефани совершенно шокирована.
— Амелия, я даже не знаю, что сказать, — говорит она, помолчав несколько секунд.
— Ничего не говори, — отвечаю я. — Или просто попроси меня исправить все то, что я натворила.
Она качает головой.
— Можно тебя обнять?
Я киваю, мы встаем и обнимаемся. Я говорю, что люблю ее, и она начинает плакать.
— Ну и дрянь же ты, — произносит она, и мы обе хохочем.
Потом я поднимаюсь наверх, иду прямо в кабинет помощницы Роберта и спрашиваю, можно ли с ним поговорить. У его помощницы, Селин, такой перепуганный вид, словно я вот-вот вытащу из-под полы автомат, но Рэчел объяснила мне, что во время этого «прощенного» похода я не должна реагировать на чьи-либо эмоции. Я должна быть милой и доброй и принять все, что бы на меня ни посыпалось.
— Э-э, подожди, — говорит она, со всех ног бросаясь в кабинет Роберта. Я вижу, что мимо проходит Брайан, погруженный в чтение какого-то факса.
— Брайан, — обращаюсь к нему, и он поднимает голову. — Можно тебя на минутку?
Брайан, не слишком удивленный, кивает, и как раз в этот момент Роберт открывает дверь, мы проходим к нему в кабинет и рассаживаемся в точности как в тот день, когда меня уволили. Я не трачу даром времени, а сразу же начинаю извиняться за то, что слишком много думала о себе. Я прошу прощения, что неправильно вела себя с людьми, у которых брала интервью, что с пренебрежением относилась к начальству и корпоративным правилам, за чувство вседозволенности, причиной которого была исключительно моя собственная неуверенность в себе, и, наконец, за то, что нюхала на работе кокаин. В конце я добавляю, что меня уволили вполне заслуженно, и тут у меня с языка слетает то, чего я говорить вовсе не собиралась:
— Я даже благодарна за то, что это произошло, — иначе я не стала бы тем, кем являюсь сейчас.
— Ну, я даже… — произносит Роберт и снова замолкает. Немота, в общем-то, является его фирменным отличием. Но впервые за все время нашего знакомства он смотрит на меня с
