«Этот Кандавл был очень влюблен в свою жену и, как влюбленный, считал, что обладает самой красивой женщиной на свете. Был у него среди телохранителей некий Гигес, сын Даскила, которого он особенно ценил. Этому-то Гигесу Кандавл доверял самые важные дела и даже расхваливал красоту своей жены. Вскоре после этого (ведь Кандавлу предречен был плохой конец) он обратился к Гигесу с такими словами: „Гигес, ты, кажется, не веришь тому, что я говорил тебе о красоте моей жены (ведь ушам некоторые люди доверяют меньше, чем глазам), поэтому постарайся увидеть ее обнаженной“. Громко вскрикнув от изумления, Гигес отвечал: „Что за неразумные слова, господин, ты говоришь! Ты велишь мне смотреть на обнаженную госпожу? Ведь женщины вместе с одеждой совлекают с себя и стыд! Давно уже люди узнали правила благопристойности, и их следует усваивать. Одно из них главное: всякий пусть смотрит только за своим. Я верю, что она красивее всех женщин, но все же прошу: не требуй от меня ничего, противного обычаям“.
Так говорил Гигес, пытаясь отклонить предложение царя в страхе попасть из-за этого в беду. Кандавл же возразил ему такими словами: „Будь спокоен, Гигес, и не бойся: я сказал это не для того, чтобы испытать тебя, и моя жена тебе также не причинит никакого вреда. Я подстрою сначала все так, что она даже и не заметит, что ты ее увидел. Тебя я поставлю в нашем спальном покое за закрывающейся дверью. За мной войдет туда и жена, чтобы возлечь на ложе. Близко от входа стоит кресло, куда жена, раздеваясь, положит одну за другой свои одежды. И тогда ты сможешь спокойно ею любоваться. Если же она направится от кресла к ложу и повернется к тебе спиной, то постарайся выйти через дверь, чтобы она тебя не увидела“.
Тогда Гигес уже не мог уклониться от такого предложения и выразил свою готовность. Когда Кандавл решил, что настала пора идти ко сну, то провел Гигеса в спальный покой, куда затем тотчас же пришла и жена. И Гигес любовался, как она вошла и сняла одежды. Как только женщина повернулась к нему спиной, Гигес постарался, незаметно ускользнув, выйти из покоя. Тем не менее женщина видела, как он выходил. Хотя она поняла, что все это подстроено ее мужем, но не закричала от стыда, а, напротив, показала вид, будто ничего не заметила, в душе же решила отомстить Кандавлу. Ведь у лидийцев и у всех прочих варваров считается великим позором, даже если и мужчину увидят нагим.
Как ни в чем не бывало женщина хранила пока что молчание. Но лишь только наступил день, она велела своим самым преданным слугам быть готовыми и позвать к ней Гигеса. Гигес же пришел на зов, уверенный, что ей ничего не известно о происшествии, так как и прежде он обычно приходил всякий раз, как царица его призывала к себе. Когда Гигес предстал перед ней, женщина обратилась к нему с такими словами: „Гигес, перед тобой теперь два пути; даю тебе выбор, каким ты пожелаешь идти. Или ты убьешь Кандавла и, взяв меня в жены, станешь царем лидийцев, или сейчас же умрешь, для того чтобы ты, как верный друг Кандавла, и в другое время не увидел, что тебе не подобает. Так вот, один из вас должен умереть: или он, соблазнивший тебя на этот поступок, или ты, который совершил непристойность, увидев мою наготу“. Пораженный ее словами, Гигес сначала не знал, что ответить, а затем стал молить царицу не вынуждать его к такому страшному выбору. Гигесу не удалось все же убедить ее. Тогда, видя, что выбор неизбежен — или убить своего господина, или самому пасть от руки палачей, — он избрал себе жизнь и обратился к царице с таким вопросом: „Так как ты заставляешь меня против воли убить моего господина, то скажи мне, как мы с ним покончим?“ На это царица дала такой ответ: „Мы нападем на него на том самом месте, откуда он показал тебе меня обнаженной, и ты убьешь его во время сна“.
Обдумав совместно этот коварный план, Гигес с наступлением ночи проник в спальный покой вслед за женщиной (ведь она не отпускала Гигеса; выход ему был отрезан, и предстояло или самому умереть, или умертвить Кандавла). Тогда царица дала ему кинжал и спрятала за той же дверью. Когда же Кандавл заснул, Гигес, крадучись, пробрался к нему и, заколов его, овладел таким образом его женой и царством» (I. 8-12).
Вот так рассказано у Геродота о гибели последнего лидийского царя из династии Гераклидов и о приходе к власти новой династии — Мермнадов, основателем которой был Гигес, а последним представителем оказался Крез (при нем Лидия была завоевана персами).
Только что прошедшее перед нами повествование напоминает сказки «Тысячи и одной ночи». Но до их создания под знойным солнцем далекой Аравии пройдут еще века. Во всяком случае, манера Геродота меньше всего напоминает исторический труд в привычном для нас понимании. Его рассказ куда больше похож на художественную новеллу. Какова его достоверность? Кто мог передать, о чем беседовал Гигес с Кандавлом или его супругой или как царский телохранитель подсматривал за госпожой? Ведь если это всё происходило, то, естественно, без свидетелей.
Ничего подобного мы не найдем ни у логографов, ни тем более у Фукидида, крупнейшего из историков следующего за Геродотом поколения. Они подчеркнуто недоверчивы по отношению к подробностям легендарного или фольклорного характера. Именно Фукидида специалисты считают самым выдающимся, не имеющим себе равных мастером античной историографии. Но, признаемся, чтение Геродота гораздо более увлекательное. У него еще не утрачен интерес к сочной, полнокровной детали, вне зависимости от ее правдоподобия.
На фоне как логографов, так и Фукидида «История» Геродота выделяется большей широтой охвата материала.
Сказанное справедливо в нескольких различных смыслах. Геродотовский труд изобилует отступлениями, экскурсами самого разнообразного характера. Возможно, эти экскурсы несколько затрудняют читателю задачу последовательного отслеживания основного сюжета — Греко-персидских войн, вносят определенный элемент хаотичности в изложение. Но ведь с тем же успехом можно сказать, что, например, многочисленные лирические отступления в пушкинском «Евгении Онегине» мешают восприятию главной фабулы романа. Однако так не скажет ни литературовед, ни обычный читатель: отступления в «Онегине» прочно входят в число самого ценного, что есть в этом гениальном произведении.
Посмотрим на проблему под другим углом. Если бы Геродот писал в деловой, лаконичной манере логографов или Фукидида и рассказывал только о военном столкновении между греками и персами, то какой массы ценнейшей информации мы лишились бы! Много ли знали бы мы, скажем, об архаической истории Афин, если бы не геродотовские экскурсы о крупнейших деятелях афинской истории VI века до н. э. — Писистрате, Гиппий, Клисфене? Ведь другие важнейшие источники об Афинах этого времени («Афинская полития» Аристотеля, Плутарх) в значительной, местами просто определяющей степени зависят от Геродота. Получается, что та черта творчества «Отца истории», которую можно назвать «разговорчивостью» или, при желании, даже «многословностью», оказывает хорошую услугу и современным ученым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
