Всё это напоминает произведения другого, столь распространенного в Элладе литературного жанра — героического эпоса, представленного прежде всего «Илиадой» и «Одиссеей» Гомера. Эпические поэмы, в сущности, тоже представляют собой «храмы из слов». Близость геродотовского творчества к эпосу как одна из его существенных жанровых характеристик отмечалась уже неоднократно. «Историю» часто — и совершенно справедливо — относят к категории «эпической историографии»{112}. Это не просто красивая метафора, а важнейшая особенность. Совершенно справедливо пишет один из крупнейших в современном мировом антиковедении знатоков Геродота Франсуа Артог: «Геродот хотел соперничать с Гомером и, завершив „Историю“, стал Геродотом… Геродот черпал силу или дерзость для того, чтобы начать, в эпосе».
Геродот и Гомер, в сущности, работали в чрезвычайно схожей манере. Как последний нарисовал впечатляющую картину Троянской войны на основе разрозненных героических песен своих предшественников-аэдов, инкорпорировав эти песни в собственное повествование, так и у «Отца истории» мы постоянно находим вставленные в труд логосы, в значительной мере взятые из предшествующей традиции.
По контрасту с сочинением Геродота труд Фукидида сопоставляют преимущественно с драматическим жанром, с классической трагедией{113}. Сравнивая «Историю» Геродота и «Историю» Фукидида, нельзя не поражаться тому, как непохожи эти книги, разделенные лишь несколькими десятилетиями. Различия до такой степени велики, что их нельзя отнести на счет расхождений чисто стилистического порядка и даже своеобразия исследовательских методов двух ученых. Пожалуй, здесь следует вести речь о двух разных типах исторического сознания.
«Истории» Геродота в высшей степени свойственно «эпическое раздолье» (термин, традиционно употребляемый филологами в отношении гомеровских поэм). Совершенно особую атмосферу не в последнюю очередь создают хорошо знакомые нам многочисленные авторские отступления. Историк щедро делится с читателями самыми разными сведениями, сплошь и рядом отклоняется от основного предмета своего интереса — Греко-персидских войн, — чтобы дать обширные экскурсы на самые неожиданные темы: то о переселениях эллинских племен много веков назад, то о становлении царской власти в далекой Мидии, то о нравах скифов, то о разливах Нила, то о муравьях величиной с собаку, стерегущих индийское золото… «История» Фукидида — полная противоположность. Ее автор строго придерживается одного сюжета: предпосылок, начала, хода Пелопоннесской войны. Нельзя сказать, что у Фукидида совсем нет отступлений. Но они немногочисленны, обычно кратки, а главное — всегда концептуально и композиционно мотивированы. Если повествование Геродота производит порой впечатление бессистемного до хаотичности, то труд его младшего современника, напротив, весьма стройно и четко структурирован.
Геродот раскован и информативен — Фукидид точен и аккуратен. Первый (если прибегнуть к аналогии, опять же взятой из области изобразительного искусства), подобно живописцу, наносит на полотно новые и новые мазки, создавая пеструю и красочную картину; второй скорее напоминает скульптора — он работает, отсекая всё лишнее, а порой не находит места даже и такому материалу, который мы никак не назвали бы лишним. Для Фукидида более характерны не экскурсы, как у Геродота, а, напротив, пропуски и умолчания{114}. Иными словами, если Геродот подчас говорит больше, чем необходимо, то Фукидид, наоборот, часто говорит меньше, чем следовало бы.
Нам уже приходилось упоминать о коренных различиях в принципах отбора двумя историками материала для своих трудов. Геродот считает своим долгом преподнести читательской аудитории всю информацию, которая есть в его распоряжении: мы слышим в его труде многоголосый хор самых различных мнений{115}. Фукидид же прибегает к сознательному отсеву, излагает только те факты и суждения, которые представляются лично ему достоверными. Метод Фукидида обычно считается началом исторической критики{116}. Пожалуй, это так и есть (хотя, наверное, замалчивание взглядов, с которыми автор не согласен, — всё же не лучший способ критики); но одновременно перед нами — начало догматизма в историописании, который Геродоту был еще чужд{117}.
Практически с самого момента «рождения Клио», в V веке до н. э., наметились две противостоящие друг другу принципиальные установки — их можно назвать «диалогичной» и «монологичной», — которые проявились соответственно у Геродота и Фукидида (а до него, похоже, у логографов). В дальнейшем «геродотовская» и «фукидидовская» линии противоборствовали в античном историописании. Нам, конечно, больше импонирует «диалогизм» — уже потому, что он созвучен наиболее передовым нынешним методикам исторической науки, подчеркивающим необходимость для историка «завязать диалог с культурой иного времени»{118}. Парадоксальным образом Геродот, отделенный от нас двумя с половиной тысячелетиями, оказывается близким нам по своим подходам.
Труд Геродота является открытой текстовой структурой а труд Фукидида — закрытой{119}. И в этом отношении опять напрашивается сравнение соответственно с эпосом и драмой. Памятник эпического жанра принципиально не замкнут, имеет тенденцию к постоянному разрастанию, причем как «вовне», так и «внутрь себя» — посредством вставок, делавшихся новыми поколениями певцов-сказителей. Гомеровские «Илиада» и «Одиссея» обрели свою окончательную, каноническую форму достаточно поздно, в VI веке до н. э., когда благодаря усилиям Солона, а затем Писистрата их текст был зафиксирован{120}. Что же касается драм, особенно трагедий, то их жанр характеризуется чрезвычайно стройной композицией, в которой нельзя ничего ни прибавить, ни убавить.
В произведениях двух великих историков различно также отношение к пространству и особенно ко времени{121}. У Геродота время тоже «эпично»: он мыслит широкими временными категориями, живет в мире веков и десятилетий. Скрупулезно точные, тем более аргументированные датировки у него найти трудно. Фукидид и здесь является его полной противоположностью: рассказ о Пелопоннесской войне строго разбит у него по годам, начало каждой очередной кампании четко фиксируется во времени. Порой хронологическая точность достигает нескольких дней.
В античной традиции Гераклита называли «плачущим философом», а Демокрита — «смеющимся философом». К историкам, насколько нам известно, подобные эпитеты не прилагались. Однако если попробовать охарактеризовать с их помощью двух крупнейших представителей историографии V века до н. э., то выйдет прямо-таки попадание в «десятку». Геродот — в полном смысле слова «смеющийся историк»: всё его жизнеощущение проникнуто глубочайшим оптимизмом, который прорывается почти на каждой странице его труда. Создается впечатление, что этот галикарнасский грек работал с улыбкой на устах. Поражают жизнерадостность и доброжелательность, с которой он относится ко всему человечеству. Он не склонен сводить старые счеты, он не только симпатизирует «своим», эллинам, но говорит немало добрых слов и в адрес народов Востока — египтян, лидийцев и даже «исконных врагов», персов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
