Спускаясь по лестнице, Жозэ продолжал размышлять.
Что и говорить, это дело превосходит все, что можно вообразить. Выдвигались разные версии относительно найденных улик, побудительных причин, личности преступника. И все же самым загадочным было то, что уже известно.
Спустившись с лестницы, Жозэ оказался в коридоре, который вел с одной стороны на улицу, с другой — во двор, загроможденный старыми бочками, ящиками и штабелями дров. Какой-то старик в лохмотьях пилил во дворе дрова. Дверь в зал была слева, Жозэ открыл ее и вошел в ресторан.
За дверной портьерой сидел Жино и, глядя в — окно на дождь, курил сигарету.
Из задней комнаты доносился звон посуды.
Преподаватель сидел около стойки и читал газету. Перед ним стояла миска с дымящимся супом. Он еще не начал есть.
Хозяин, услышав шаги репортера, обернулся.
— Я накрыл для вас около двери. Здесь светлее. Сейчас я подам вам суп.
Жино подошел к преподавателю.
— Мосье Рессек, пожалуйста, налейте себе…
Не говоря ни слова, учитель отложил газету и взял разливательную ложку. Жино с подчеркнутым почтением поклонился и отнес супницу репортеру.
Бульон был чуть теплым и совершенно не наваристым. Он и отдаленно не напоминал жирные супы, которыми иногда удается полакомиться в Гаскони или Лангедоке.
Трапеза проходила в полном молчании. Хозяин исчез. Хозяйка с увядшим лицом время от времени появлялась и сновала между столиками.
Дождь тихо стучал по стеклам, и казалось, что уже наступил вечер. После десерта учитель закурил сигарету и направился к двери.
— Ну и погода, — сказал Жозэ, чтобы завязать разговор.
— Да, отвратительная, — не оборачиваясь обронил Рессек. У него был красивый бас очень низких тонов.
— Такая погода здесь, наверное, редкость?
— Обычная для этого времени года… — Учитель не был расположен поддерживать разговор.
— Сколько жителей в Муассаке? — продолжал тем не менее Жозе.
— По последней переписи семь тысяч восемьсот четырнадцать. — Учитель стоял как вкопанный. Не поворачивая головы, с сигаретой в углу рта, он глядел на дождь.
Но Жозэ не отчаивался.
— У вас великолепный монастырь! — восторженно сказал он. — А какой портал!
Учитель повернулся на каблуках и, заложив руки за спину, зашагал между столиками, рывками переставляя ноги.
— Уникальный монастырь. Самый прекрасный романский монастырь, ничуть не уступающий церквам в Эльне и святого Трофима в Арле. Он был воздвигнут в тысяча сотом году аббатом Анскитилем. В нем семьдесят шесть арок, которые опираются на мраморные колонны… Когда-то в центре находился бассейн с чудотворной водой…
Жозэ сдержал улыбку. Но учитель на него не смотрел. Казалось, он говорил, обращаясь к стенам.
— Портал роскошный. Да, да, это жемчужина. Нечто невообразимое. Настоящее чудо. Он сооружен в тысяча сто тридцатом году. Вначале он находился с западной стороны. К концу двенадцатого века его разобрали и перенесли к южной стороне монастыря, чтобы оградить его от снарядов, которые могли быть в него пущены с соседних холмов… да, с холмов. Это именно чудо, другого слова нет. На фронтоне — апокалипсическая сцена: Христос, окруженный символами евангелистов и двадцатью четырьмя старцами. Перемычка из белого пиренейского мрамора. Я не знаю более прекрасного мрамора. Трюмо — поразительно. На нем изображены переплетенные львы — их три пары, с двух сторон портала — святые в замечательных одеяниях. У правого святого очень приятное лицо.
Учитель остановился у стойки. Казалось, он прислушивался к тому, что происходило в задней комнате, где обедали хозяева. Затем он снова принялся шагать.
— Боковые стены украшены скульптурами. К великому сожалению, они сохранились плохо. Слева — демоны пытают Скупость и Прелюбодеяние. Наверху — пиршество богача, смерть Лазаря и рай, в котором Авраам держит на коленях душу бедняка. Справа — Благовещение, Явление волхвов, Сретение… Да, мосье, это чудо, настоящее чудо… Вы видели его раньше?
Учитель так внезапно повернулся к Жозэ, что тот растерялся.
— Увы, нет.
Только тут он разглядел лицо Рессека. Черты его были неправильны, у рта горькие морщины. Глаза глубоко запали, лоб был высокий и широкий, кожа бледная, землистая, как у всех, кто много читает и поздно ложится. В бездонных черных глазах таилось что-то безумное.
— Очень немногие понимают истинную ценность этого сокровища, — добавил учитель своим низким голосом.
Что-то подсказывало Жозэ: «Вот тебе прекрасная возможность расспросить о твоем букинисте. Ведь ты приехал сюда за этим, а вовсе не за тем, чтобы слушать рассуждения о старине».
— Вы думаете, немногие? Но ведь в провинции немало образованных людей. Я считаю, что, например, несчастный старик, которого вчера убили, был в некотором роде ученым…
— Истинно образованные люди — редкость, — отрезал учитель и зашагал к двери.
«Нет, я должен во что бы то ни стало его расспросить», — решил Жозэ.
— Вы знали этого букиниста?
Преподаватель повернулся и подошел к столику журналиста.
— Я его знал, как и все в городе. По правде говоря, он не был образованным человеком, как это думаете вы. Он просто был отравлен чтением, читал все, что попадало под руку. Плохой самоучка.
— Почему же?
Учитель сделал паузу и поднес руку к своему галстуку — нервный жест, который он то и дело повторял.
— Да взять хотя бы наш монастырь. Старик Гюстав, букинист, утверждал, будто капители относятся всего к тысяча двухсотому году, однако легче легкого доказать, что творение Анскитиля дошло до нас совершенно неповрежденным. Я никак не мог ему это втолковать… Да уж что там…
Учитель развел руками и с глухим вздохом тут же опустил их.
— Вы часто с ним разговаривали?
— Нет, редко. В лавчонке стоял такой запах! И вообще он жил в грязи. За последние полгода я не виделся с ним ни разу, а теперь вот узнал… Но это вам не интересно… До свидания, мосье. Если у вас будет время, не забудьте осмотреть монастырь. Это уникальный памятник, настоящее сокровище, повторяю вам.
Преподаватель отошел от столика. Он шел подпрыгивая, как-то рывками, и в такт шагам у него дергались руки, а длинные седые кудри рассыпались по воротнику.
Он ушел. Немного погодя Жино привел в зал старика, который пилил во дворе дрова.
— Несчастный человек, — объяснил итальянец. — Он живет в халупе по ту сторону железной дороги, на холме, он немой. Кажется, от рождения.
Жозэ нахмурил брови.
— Немой?
— Да. От рождения. Он немой от рождения.
7. Призрак держит язык за зубами
Когда на нашей планете человеку есть что сказать, трудность заключается не в том, чтобы заставить его сказать, а в том, чтобы помешать ему высказывать свои мысли слишком часто
Бернард Шоу.
Дождь прекратился. Над Тарном поднялся туман. Он налетел на городок, окутал все улицы, все дома.
Как обычно, часам к пяти вечера, когда почти стемнело, затихли грузовики, начали закрываться ставни, вспыхнули уличные фонари, усеяв ночь расплывчатыми звездочками.
Разойтись по домам щебечущие школьники.
В кафе наступило непродолжительное оживление: рабочие по дороге домой забегали выпить рюмку белого вина.
В бакалейных лавках хозяйки спешили закупить продукты на следующий день.
Прошло несколько часов. Туман сгустился еще больше. Женщины хлопотали в кухне, накрывали на стол. За закрытыми дверями, в теплых квартирах, семьи, собравшись вместе, беседовали. Возможно, они говорили о преступлении, которое вызвало в городе такую суматоху и столько шума. Умер букинист Гюстав Мюэ, который никого раньше не интересовал, а теперь весь город толкует о нем, о его сером доме, о его кухне, где пахнет сыростью, об улице Кабретт, о стоящих на ней хибарках с облупившимися фасадами, с трухлявыми дверями и оконными рамами.
Это убийство привлекло всеобщее внимание. Им заполнены были прибывшие вечерним поездом газеты. О нем говорили в Париже, о нем говорили в Тулузе. Полиция сбилась с ног. Жены жандармов стали нарасхват во всех лавках. Но, к сожалению, пока высказывались одни лишь предположения.
Жозэ снова позвонил в Париж, поговорил с д'Аржаном. Ничего нового. Много шуток, много гипотез, ничего точного. В парижских литературных кругах все ошеломлены. Даже самые серьезные литературные журналы собираются послать в Муассак своих корреспондентов. С тревогой говорят, что затронут престиж всей французской литературы. Д'Аржан напомнил Жозэ слова Гастона Симони: «Мы присудили премию преступнику! Это символично».
За ужином учитель не появился. Жино сказал репортеру, что Рессек иногда ест только один раз в день. И не из соображений экономии, а чтобы не терять времени. Часов в пять он съедал бутерброд и, заперевшись в комнате, углублялся в огромные книги по археологии. Он готовил монографию о монастыре. Жино видел в комнате преподавателя толстые тетради, исписанные мелким почерком. «Такого еще никто не написал», — утверждал Рессек.
