В центре медицинской антропологии Гебзаттеля – экзистенциальный модус существования конкретного человека, личность больного. По его мнению, «болезнь в первую очередь является способом человеческого бытия», и поэтому важнейшим для психиатрии должен являться вопрос о том, «что за реальность раскрывается во встрече с неповторимой, своеобразной личностью больного»[742]. Он пишет: «Ориентируясь на не всегда осознаваемый, но всегда актуальный totum gumanum[743], врач в его общении с больным человеком приблизился бы к совершенно особенному целостному пониманию, к совершенно иной встрече, чем ученый-естественник. Несомненно, человеческий Логос и медицинская картина этого Логоса не совпали бы. И болезнь означала бы лишь одну сторону человека»[744].
Гебзаттель считает, что утверждения о том, будто вторжение психотерапии, в частности, глубинной психологии, в медицину привело к повороту медицины к человеку, в корне ошибочны. Напротив, на его взгляд, Фрейд и Юнг, сделали человеческую душу доступной для исследования естественнонаучными методами. Содержанием психической реальности они стали называть «глубинные механизмы», «энергетические отношения», «психический аппарат», «аффекты», «либидинальную динамику» и т. д. Основной темой поэтому стала не встреча с больным человеком, а анализ больной психики.
Конкретные науки и получаемые ими факты, на взгляд исследователя, выступают необходимыми вспомогательными средствами философской антропологии. Они дают нам определенную картину мира, но тем не менее затрагивают всегда только один из пластов реальности, представляют эмпирическое изобилие фактов, но одновременно демонстрируют утрату системы отсчета, в которой человеческое существование могло бы обрести смысл[745]. Отказывается Гебзаттель и от последовательного использования в исследованиях человека психологии с ее жестким понятийным корсетом, называя ее лишь преградой для всякой герменевтики человеческого[746]. Поэтому «фундаментальной наукой», на которой должно основываться учение о человеке, является для него теология.
Вопрос о сущности болезни и здоровья, о теоретических основаниях медицины, как считает Гебзаттель, и является предметом интереса медицинской антропологии. Но поскольку современное естествознание не представляет онтологического и антропологического обоснования задач медицины, по его мнению, оно «со своей отгороженностью от философии и теологии никак не сможет сформировать понятие болезни, так же как и понятие здоровья»[747]. Врач погружен в то, что Шелер называл «натуралистическим мировоззрением», и в этом натуралистическом мировоззрении здоровье мыслится как нечто желаемое, а болезнь – как нечто нежелательное, и такое представление согласуется с обыденным до-философским и до-научным представлением.
Медицинская практика, как считает Гебзаттель, начинается с вопросов «Зачем Вы пришли?», «Что с Вами не так?», и все категории аристотелевской логики, на его взгляд, содержатся в этом фундаментальном вопросе – «Как, начиная с чего, когда, отчего, почему Вы стали страдать?». Фактически врач атакует болезнь. И здесь Гебзаттель стремится ответить на вопрос, преследует ли врач саму болезнь, или же все-таки его исследования направлены на переживающего боль человека. «Для медицины, – пишет он, – не существует больного человека, или если уж и существует, то только как объект медицины или привлекаемых ею смежных наук, подчеркнем: „лишь как объект“»[748]. Частные науки разделяют человека на части, которые в их пределах видятся более четко и ясно, а болезнь при этом понимается как синоним патологического состояния в соматической медицине. Но болезнь не идентична понятию патологического. Естествознание совершенно не интересуется экзистенциальным модусом человека, тем, какой модус стоит именно за его болезнью. В одной из своих статей Гебзаттель вспоминает высказывание одного из своих пациентов: «Является ли врач, с которым я говорю, врачом, лишь врачом, или это мой товарищ?» и подчеркивает, что имплицитно за ним стоит другой, более существенный вопрос: «Являюсь ли я страдающим человеком или же я лишь психиатрический пациент?»[749].
Болезнь и ее восприятие человеком, по мнению Гебзаттеля, отличается от сходной ситуации в животном мире. Животное своей болезнью может быть лишь «загнано в капкан», оно корчится в ловушках собственной боли и не способно дистанцироваться от своего больного тела. Лишь человек по отношению к своему болезненному состоянию может занять определенную позицию: он противостоит ей, он сдается или защищается, выносит ее нетерпеливо или покорно. Из простого происшествия болезнь человека превращается в то, с чем он имеет дело, в один из способов бытия человеком. На этот аспект болезни, как говорит ученый, уже давно не обращают внимания. По сравнению с эпохой романтизма медицина, на взгляд Гебзаттеля, ослабила свои отношения с богословием и философией, крепко связав себя с естествознанием. Она утратила свое антропологическое измерение, которое в конце XVIII – начале XIX в. было для нее исходным. Но эта потеря и ее катастрофические последствия в течение долгого времени были сокрыты за изумительными и стремительными достижениями биомедицинских наук, и только с нарастанием патологизации общества эти изменения оснований медицины стали заметны. Отгораживаясь от философии и богословия, наука неспособна осмыслить как понятие болезни, так и понятие здоровья[750].
То, как больной противостоит своему страданию, как он оценивает и истолковывает его, принимает его или борется с ним, и составляет, по Гебзаттелю собственно человеческий элемент болезни. «Только таким образом, – пишет он, – болезнь станет тем, чем она является для человека: из лишь-наличия (Nur-Vorhandensein) она превратится в дело его существования, из готового качества в нечто ему не присущее, чем он обладает и с чем он взаимодействует, по отношению к чему занимает определенную позицию»[751]. Именно это конституирует обусловленное болезнью самоотношение, связанное с болезнью как целостностью. Чрезвычайно редко реактивное самоотношение больного и реальность его болезни находятся в соответствии друг с другом, и именно этот факт, как считает Гебзаттель, перемещает интерес антропологов от сущности болезни к больному человеку.
В современной медицине, по утверждениям ученого, произошел своеобразный переворот. Он состоит не во включении в пространство медицины психической реальности, и не в открытии новых механизмов психической патологии, и не в применении этих открытий к глубинной психологической системе, а в том, что медицина обрела новую цель, которой стал человек[752]. Сегодня, на взгляд Гебзаттеля, медицинская антропология вплотную приблизилась к теоретическому исследованию оснований медицины, и это исследование больше не ограничивается выяснением смысла и сущности болезни, но продвигается к исследованию больного как такового. Актуальным пространством «болезненного» считается теперь больной, болезнь поэтому не является больше вещью в себе, но предстает модусом человеческого бытия. Больной человек становится тем парусом, под которым «идут» исследования антропологических оснований медицины.
Закономерно, что одним из основных подходов на этом пути является феноменологический подход. В предисловии к сборнику статей, характеризуя свои работы, Гебзаттель пишет: «Они со всевозрастающей ясностью иллюстрируют движение феноменологической мысли и психопатологического опыта к фундаментальному учению о разновидностях человеческого бытия»[753]. Он настаивает на том, что одной из задач его антропологии является восстановление отношений между феноменологическим мышлением и психопатологическим опытом с целью разработки фундаментальной теории существования человека. Ссылки на феноменологию содержатся в различных работах исследователя. Одна из самых ранних работ, «Одиночка и зритель» (1913 г.), содержит параграф по феноменологии, эссе 1929 г. по фетишизму – параграф «О его феноменологии». Работы, вышедшие после 1948 г. («Аспекты смерти», «О психопатологии аддикции», «Dasein-аналитическая и антропологическая интерпретация сексуальных перверсий») также пронизаны многочисленными ссылками на феноменологию[754].
Гебзаттель не довольствуется простым феноменологическим описанием субъективных феноменов психического, а стремится проникнуть в их сущностную природу и достигнуть понимания их смысла. В таких попытках он использует феноменологически подозрительный термин «теория», в частности, представляя таковой экзистенциальный анализ – «новую прогрессивную теорию», преодолевшую феноменологию. Призывая к такому исследованию, он настаивает на том, что Логос человека можно исследовать лишь приблизительно. Эта «приблизительность» связана со столкновением врача с тем, что вслед за романтиками (в частности, за Новалисом) можно назвать «тайной» (Geheimnis) человеческого бытия[755]. Эта тайна из столетия в столетие ускользает от любопытного взгляда исследователя, одновременно все сильнее его притягивая.
