Выпали дни полной, загадочной тиши. Целый день легкие серебристо-серые облака стерегли болото, вглядываясь в заснувшие травы, а к вечеру лицо их мутнело, хмурилось, и вниз падала мертвенная тень. Потом тихо, чуть заметно выпадал дождь. Казалось, тонкие капли его, бороздившие воздух, не весили и сползали вниз с неба неизвестно зачем. Песковский, сидя дома перед раскрытым окошком, часами слушал сонный лепет, полузаглушенный монотонный звон капель, – и небо, все темневшее, пухнувшее и по-прежнему молчаливое, распростершееся над ним и побледневшим, замершим болотом, небо, славшее такой робкий и странный дождь, казалось таинственным, зловеще-мистичным. Пустота слоем стояла над болотом, и в ней, – тихие и страшные, – шуршали капельки дождика. А к вечеру все это закутывалось в неясные, висящие, беззвучные туманы.
Но бывали и иные ночи – золотисто-туманные… Волны тумана в нежном месячном свете бродили над болотом, как безгрешные, лучезарные царевны, переплетались и расходились, пока стоял на небе их властелин-жених – желтый месяц, а когда склонялся он вниз, бледнел и таял, зеленоватая звезда вставала на противоположном, углу неба, и в черно-хрустальных водах канав, пересекавших кой-где болото, она дробилась лучами; а Песковский в такие ночи не спал. Он ходил взад и вперед по своей комнате в неясном, голубоватом и трепетном сиянии ночи. Странно пустынна была тогда эта просто побеленная комната квадратного домика, с тихо белевшей постелью, с синей лампадкой в углу, с неслышно шагавшим Песковским. Точно стояло в ней что-то невидимое и глубокое – непонятное, глубже и больше Песковского, комнаты, болота, неба.
В тихий и очень жаркий серый день, незадолго перед осенью, Песковский, выйдя рано утром на крылечко, вдыхая пряно-ароматный и милый воздух воли, вдруг заметил далеко на горизонте, там, где серебристо-зеленоватое болото отграничивалось от неба тающим контуром леса, сизую горизонтальную полосу дыма, разлегшегося безучастно и спокойно, будто был он здесь нужен и необходим. А снизу вертикальными светло-фиолетовыми столбиками, точной из невидимых курильниц, впадали в эту пелену струйки нового и нового дыма. И в этом беззвучном, молчаливо-неподвижном движении, в мертвенном покое лежачего дыма Песковский сразу почувствовал что-то, чего раньше не было, чего он еще не знал. Странное, непобедимое влечение толкало его туда, непременно туда, и он торопясь, будто было какое дело, зашагал напрямик по засохшему, горячему и мшистому болоту. Небо стояло над ним пепельное, недосягаемо высокое, среднее и чуждое, как абстракция.
Вблизи у пожара было еще тише – тем особенным беззвучием, которое слышно даже сквозь нарушающие его звуки. Торф, высохший мох и стебельки неизвестных трав тлели покорно и умирали рядами, как и рождались в свое время; порывы ветерка разливали новые и новые пятна тления, расползавшиеся, как масло на бумаге; и это легкое потрескиванье засохших трав, бледные, шипящие язычки пламени, вспыхивавшие временами, когда загоралась сухенькая елочка, – все эти посторонние и случайные шорохи не позволяли забывать о главнейшём, что без воли и без желания совершалось в глуби. Несколько раз Песковский расковыривал сучьями торф далеко от поверхности, и всякий раз удушливый сизый дымок вился изнутри, как будто затлела сама земля, произведшая на свет Песковского…
А черные, обугленные пятна безостановочно и безвольно растекались во все стороны вокруг, как бархатная гангрена, и дымки все лились и лились кверху, впадая в безразличное, густеющее теперь дымовое озеро.
Возвращался домой Песковский медленно и непрямо – много кружил предварительно. И весь этот день был странен: быстро плыли по небу – при полном безветрии – облака, похожие на паруса лодок, в полдень легко и изящно прогалопировал по болоту в десяти шагах от домика Песковского сухопарый, губастый лось, к вечеру от дыма или тучи, которая стояла за дымом, легла причудливая тень на все.
Вечером на брезжущем, зеленовато-фиолетовом небе не видно было звезд. Окно на болото было растворено у Песковского, и вся необозримая равнина трав, кочек и цветов лежала перед ним в молчании, под неведомым беззвездным небом, с тучей дыму сбоку, – как непостижимая загадка. Внезапно вдали заиграла какая-то дудочка. Она играла на двух нотах, как маленький, печальный ребенок, и мерцание этих звуков было так нежно, и так непонятно было, кто играет пред лицом беспредельного ночного неба, что казалось, будто это звучит само болото; и от этой мысли, равно непонятной и невозможной, как и другие, что были в это время в голове Песковского, становилось жутко, и хотелось самому лежать, затерявшись где-нибудь в болотных цветах, плакать и славословить тишину и загадочность ревнивой шири.
Следующий, еще и еще следующие дни были так же безветренны; все так же неподвижно висели полосы желтовато-молочного дыма и та же полная неизвестность и как бы небытие царили за ними. Все плотнее и непроницаемее охватывали они болото своими сухими, едкими объятиями, медленно расползались вширь и безостановочно близились, сжимая кольцо между собой.
Те безбрежные веяния и ветерки, что свободно гуляли прежде, заменились угрюмым беззвучием, и вместо тонких болотных запахов пахло седым дымом.
Чувство тихого оцепенения заполоняло сердце Песковского, будто широкие златотканые полосы медленно свертывались в нем на невидимые валы. Но все же на небо ежедневно выходило солнце, чертя свою вековую дугу с востока на запад; оно было тусклое и туманное теперь, оцепленное мягким, оранжевым ореолом, и часто синеватые полосы дыма пронизывались радужными, мягкими столбами света; тогда казалось, что все это происходит на дне глубокого, заснувшего моря.
По ночам луна тускло светила сквозь дым синевато-желтым зловещим светом, подолгу и безнадежно выли собаки, а там, где работали прежде над торфом, все меньше и меньше заметно было движения.
Так умирало болото – неизвестно для чего и зачем.
Наконец через неделю за Песковским заехали уезжавшие последними с работ. В это время дым уже сплошной туманной завесой стоял над его жилищем; днем было сумеречно, и дышать становилось неприятно.
Теперь он не мог уже ни вечерами, ни днем видеть милую, приветную ширь, что плакала человечьим голосом в ту странную ночь. Уезжая, он знал, что скоро, быть может, всего через несколько дней, все, что он полюбил здесь за время своей отшельнической жизни, превратится в черную дымящуюся корку, которая тоже развеется пылью на все четыре стороны.
Но что-то – подслушанное и подсмотренное здесь, впитавшееся и ставшее частью его существа, легко звенящее и веющее, как ветерки и цветочки тогда, ранним летом – оцепляло его с головы до пят. Как будто сердце его навсегда оделось в волшебные, светло-золотистые, легкотканые одежды и стало неуязвимым.
Отъехав с версту, Песковский оглянулся: дым белел на том месте, где стояло его жилище, а много выше, на неясном, молочно-розоватом небе, стояло круглое, оранжевое в радужном ореоле солнце.
1904
Май*
В зеленоватом сумраке Коля с Комариком скользят на велосипедах вдоль самого тротуара, под распустившимися топольками; точно два сереньких вальдшнепа тянут– бесшумно, легко; цепляют временами веточку с тополя, трут в ладони, и сладкий запах омывает руку: дивный весенний цвет.
Перед циклодромом вольт вправо, на средину улицы и мягким полукругом внутрь, в калитку. «Прикатили, ша-тяги! – Потапыч запер щеколду. – Долго теперь не угомонятся». Комарик снимает фуражку; спрыгивают с «машин». Фуражки – реальное училище, а возраст – шестой класс. Комарик вытер капельки пота с носа, опять сели, тихонько двинули – едут. По треку легко, шины тихо шипят, воздух плавный, майский, овевает. Комариков велосипед впереди, лидером, Калин сам собой тянется за ним, можно не думать – так, бродить мыслью, улыбаться себе самому и чаще чему-то милому и нежно-зеленеющему, что встает в глуби и чего не знаешь, но оно близко, совсем близко, и ему можно улыбнуться, и внутри вскипит светлая, легкая слеза.
И эти топольки зелененькие – трек обсажен ими – какое пахучее кольцо! Впереди торчит фигурка Комарика – точно фитюлька какая на велосипеде, топырятся вбоки лопоухие ушки, и штиблеты с подкаченными штанишками ходят ровно: раз – два, раз – два. «Да. А Машура придет? Обещалась прийти, хочет учиться на велосипеде – завела себе даже… раз – два, раз – два». Ах, шельмец Комарик, думает, он заснул, – бросок сделал; это значит– жжвык, нажал педали, и курьерским ходом удирать – каков? Коля ни за что, нет, не уступит. Тоже бросок, вдогонку. «Тише вы, тише, полосатые! Шеи вывернут, анафемы, отвечай тогда!»
Но сдержать молодых ярилыциков трудно: закипает розовая кровь, подступает к сердцу – и вперед, в душистой мгле, скорей, скорей, чтобы сливались в зеленеющий круг все тополенки кругом, чтоб нестись, как стрижи в майском воздухе, пьяные маем, а вокруг смутно мелькает все, тускнеет под шелковой дымкой.
