надо везти его обратно в город, – сказал он резко, выходя наружу и раздавая приказы на перроне. Двое работников подняли взгляд и поплелись к нему. Он показал на Сейль Кора и пролаял новые указания на языке, которого не понимал никто из присутствующих. Тело подняли со скамьи и понесли по платформе, мимо шипящего локомотива и ожидающих вагонов. В их действиях не было спешки, и Француза разъярили ухмылки, написанные на лицах обоих лимбоя.
– Над чем они смеются? – потребовал он ответа у шотландца.
– Уж такие они есть – умом не с нами, – сказал тот, постучав указательным пальцем по лбу.
Француз не усомнился в правдивости слов и еще больше убедился в них, когда увидел, что бессмысленные люди несут его друга мимо вагонов навстречу точке перспективы, обозначенной уходящими вагонами-платформами, которые уже ощетинились сложенными бревнами.
– Куда эти идиоты его тащат? – взвизгнул он, заторопившись за ними.
Маклиш крякнул и потопал за его коротконогим бегом.
– Стойте! Стойте, верните его! – кричал Француз ухмыляющимся работникам, пока те транспортировали его друга вдаль, словно подстреленную дичь. Работники игнорировали Француза и ковыляли себе дальше и дальше от пассажирских вагонов и понимания Француза. Маклиш снова рявкнул, и они медленно стали, словно исчерпавший завод часовой механизм. Француз схватил друга, но тот крепко засел в руках работников, глядевших на коротышку без интереса и узнавания, с улыбками, не покидавшими чумазые пустые лица.
– Велите им вернуть его в купе! – требовал Француз у шотландца.
– В поезде он не поедет, – отрезал Маклиш, – он поедет на платформе, с бревнами.
На несколько мгновений Француз лишился слов, пыхтел и дергался по ту сторону речи. Затем выпалил тираду требований и оскорблений, пока шотландец становился все более красным и стоическим, словно насыщение цвета было растущим индикатором его неколебимости.
– Он мертв! – выразительно произнес шотландец, словно разговаривая с ребенком. – В вагоне он не поедет!
Француз так топал в ярости ногой, что левый сапог наконец приказал долго жить и слетел с ноги с каким-то пристыженным видом. Лимбоя игнорировали распаляющийся спор, пока вяло повисшее между ними тело слегка покачивалось, а его глаза с силой вперились в бесхозный сапог.
– ОН НЕ МЕРТВ! ВЫ ЕЩЕ ЗАПЛАТИТЕ ЗА ЭТОТ ПРОИЗВОЛ! – ревел в спину Маклиша Француз, когда шотландец продолжил путь к хвосту поезда.
Маклиш крикнул через плечо приказ и снова взвел лимбоя в режим ходьбы, пока сникший Француз плелся позади. Они остановились у последней платформы и поместили тело на высоком деревянном полу, перехватив тяжелыми металлическими цепями. Рядом с Сейль Кором лежала стена таких же закрепленных деревьев, повсюду истекающих смолой. Маклиш подергал цепь, испытывая на прочность. Снова заговорил с лимбоя, которые лишились улыбок и побежали в свою теплушку. На обратном пути к голове поезда он миновал Француза, заговорившего первым:
– А куда пойти мне?
Маклиш прикусил язык и отвел взгляд от глаз Француза.
– Куда вашей душеньке угодно, – сказал он.
Маленький человечек окинул взглядом длину поезда, пытаясь вычленить решение из своего смятения. Его оживил свисток, но вдруг уже было поздно: с превеликим лязгом поезд сдвинулся с места, железные колеса локомотива завизжали на мокрых от смолы железных рельсах, массивный груз покачнулся вперед. Он побежал к Сейль Кору и бросился на ускоряющуюся платформу – на этом с ноги улетел второй сапог и исчез в кустарнике.
Пока поезд набирал обороты, его груз ворочался, встряхивал платформы с пробирающей до костей регулярностью. Сейль Кор не выказывал признаков жизни; его тело дрожало на ухабах, но в остальном бездействовало. Француз держался что было мочи, одной рукой бережно накрыв друга, второй – сжимая цепь. Он закрыл другу глаза; их пронзительность на очаровательном, бесстрастном лице была невыносима. На это ушло четыре попытки; в конце концов он прибегнул к густому древесному соку и размазал его по векам друга. Сердце обливалось кровью от такого обращения с некогда прекрасными очами, но это казалось необходимым. Он все еще верил, что энергия в глазах – признак жизни и что нынешнее состояние друга может быть какой-то формой комы или сонной болезни; схожие недуги, которые он повидал за жизнь, позволяли сохранять толику оптимизма. Он найдет врача, стоит его ноге ступить в Эссенвальде, – врача, которому достанет знаний пробудить возлюбленного Сейль Кора и вернуть к бьющей ключом жизни. Только на это и надеялся Француз, пока они мчались через темнеющий лес, дребезжали и скользили вместе.
Глаза Сейль Кора открылись и сверкнули на мчащиеся мимо деревья. Француз не мог вспомнить ни его имя, ни почему цеплялся за это холодное твердое тело. Он знал, что любил его, но не знал почему. Ужасную ситуацию обострял безумный взгляд незнакомца. Француз пытался отвернуться, но снова поскользнулся из-за движения. Он катался в черной липкой луже – крови или смоле, тягучей и тошнотворной. Мелкий дождь развел и размазал ее, темнота забрала ее опознавательный цвет. Француза тряхнуло под бок лежащего человека; ему хотелось закрыть веки этих цепких глаз, но поезд подскочил, и вместо этого пришлось крепко схватиться за цепь от страха, что его сбросит. Платформа бешено содрогнулась и закачалась, груз порубленных деревьев рвался из уз. Француз знал, что если цепи разболтаются, то их обоих раздавит или сметет в бегущую ночь, где и поломает о рельсы, как щепки.
Он схватился за пучеглазого мужчину и захныкал. Сердце зависло, как маятник в длинном и пустом часовом шкафу безнадежности, и резкие содрогания нестройно позвякивали гирьками и взведенным боем, что скулили и стучали, пока в глазах лежащего тикала прочь жизнь.
Сон был еще дальше, чем город, и Француз не смел поддаться соблазну усталости. Деревья пыхтели и тужились, снова ворочая вес своих гигантских остовов. Он попытался сосредоточиться на звездах, но те в дыму и вибрациях локомотива размылись, расфокусировались. Он знал, что пропал, если не закрепит свой разум. Вспомнил о матери, о Шарлотте; нельзя позволить стереться памяти о них. Даже представил лица и тела некоторых беспризорников, но они не задержались в голове, его опора ускользала. Француз звал Бога и уже задумывался о сатане, когда подал голос его гений и спас его. Его книги! Эти уникальные произведения искусства – прошлые и та, что он напишет следующей: то единственное, что придавало ему значение, едва ли не позабылось в ярости и скорости всего вот этого – безумного срока вдали от них. Ему не место в этих мерзких дебрях, где приходится рисковать жизнью в окружении невежественных дикарей. Все, что ему нужно, – запертая комната, чернила и листы девственной бумаги. Вот его опора, и
