которых была маленькая тайная ниша в стене справа от кухонной двери. Внутри висела толстая плоская дубинка из кожи. Ее короткий, но существенный вес объяснялся включением свинца во внутренности.
– На всякий пожарный, сэр – мы все с такими ходим.
– Есть вероятность, что она мне понадобится? – спросил встревоженный Мейбридж, начинавший всерьез сомневаться в предприятии.
– Ни малейшей, сэр. Некоторые из них норовом покруче, но не наша Джози, – она у нас на вес золота.
Тем не менее фотограф решил не терять бдительности. Он всегда будет носить с собой верный карманный револьвер Кольта; кто знает, когда тот понадобится для защиты – как в комнатах, так и вне их?
Начались их первые сеансы неловко. Он нашел ее молчание неестественным, а глаза – нервирующими. Когда бы он ни приходил, комнаты полнились птичьей песнью, словно с великой радостью свиристели десятки ярких и юрких существ. Все резко обрывалось в тот же миг, как она чуяла его присутствие.
Последние три недели она провела в комнатах одна и казалась спокойной и счастливой. Жозефина заваривала ему чай, и Мейбридж молча пил, исподтишка скрадывая на нее взгляды. Его все еще изумляла ее дикарская красота. Он уже видел, как во многих примитивных народностях, которые он посещал и с которыми жил, порою вспыхивало подобное совершенство; в Мексике он фотографировал ацтечку величественной чувственности; помнил еще двух женщин из модоков, чья поразительная внешность осталась с ним надолго после того, как минула их встреча, – наряду с их уравновешенной симметрией, подчеркнутой в широких плоских лицах.
Но у Жозефины было что-то еще. В идеальных пропорциях брезжили сила и достоинство, отчего каждое ее движение гипнотизировало. Скоро его озарило, что это – влечение: она растормошила его мужественность, пробудила из дремы, которой доселе он сам не замечал; та часть его жизни, которую он давно считал издохшей и усохшей, пробудилась в ее присутствии. Какой толстухой и дурехой казалась Флора в сравнении с этим горячечным видением, каким мелочным было ее самолюбие. И все же лучше выкинуть подобные мысли из головы; они приводят только к боли и смятению, как исправно доказала история. Лучше работать, довериться выдуманной для себя жизни, – той, что уже отплатила столь щедрою рукой и как будто не просила ничего взамен.
– Я уйду в СОСЕДНЮЮ КОМНАТУ и ПОСТАВЛЮ КАМЕРУ, чтобы СФОТОГРАФИРОВАТЬ тебя, – сказал он, артикулируя каждый медленный слог, словно разговаривал с глухим или иностранцем. – Это займет ОДИН ЧАС; потом я ПРИДУ ЗА ТОБОЙ, ты меня ПОНЯЛА?
Она кивнула, и еле заметная улыбка украсила ее губы. Мейбридж почувствовал, как эта улыбка подцепила его за легкие, словно медленный затвор, выставленный с великой точностью и поймавший быстрый расфокусированный мир. Он вышел как в тумане и захлопнул за собой дверь, после чего в комнате рикошетом полетели чириканье, трели и щелчки быстрых, невидимых летучих мышей, сторонившихся его общества.
* * *
В полдень Сирена вышла из дома на очередную встречу с Гертрудой Тульп, намереваясь продумать план кампании по поиску Измаила, пока он не утерян безвозвратно. Проходя по саду к боковой калитке, она замешкалась под балконом, чтобы на миг поднять взгляд, а затем опустить его на твердую землю, где разбилась ваза. Естественно, от той не осталось и следа: неизменная доброта к слугам поддерживала в них прилежание и сдержанность. Сирена вздрогнула от удовольствия и вышла на узкую улочку, что шла параллельно садовой стене. Ее разум, наслаждаясь приватными радостями бунта, едва ли отметил темневшие за стеной фигуры в лохмотьях, и она бы целиком упустила их присутствие из виду, если бы одна не адресовалась к ней прямо.
– Простите нас, леди, простите, что мы здесь у вас такие.
Она моргнула, остановилась и не нашла слов. Их было шестеро в тени стены – все разного возраста и роста. Снова заговорил молодой человек, стоявший ближе всех, и противоречие его вежливого тона и неоспоримой нищеты поразило ее; и все же вновь зрение подало слишком много информации и отравило его печальный голос.
– Мы явились к вам, леди, чтобы исцелиться. Говорят, вы делаете слепых зрячими и глухих – слышащими; оттого мы и пришли.
Она посмотрела в его молочные глаза, чтобы ослабить потрясение от его слов, потом ее собственные глаза заметались и нашли у всех хилые и больные места.
– Мне действительно очень жаль всех вас, – с запинкой сказала она. – Но, боюсь, вы ошибаетесь. Я никому не могу помочь. Это меня саму исцелил другой.
Последовало гнетущее молчание, и те, кто мог, обменялись взглядами. Их делегат уловил волнение и продолжал свое.
– Кто вас исцелил? Здесь ли он, внутри ли? – он прижал руку к стене, и шаткий камень поддался под его нажатием. Сирена сменила жалость на раздражение при мысли о том, что они станут докучать Измаилу.
– Он ушел много недель назад, – ответила она, услышав трепет в собственном голосе.
– И куда бишь он подалси? – спросил другой, в этот раз без намека на вежливость.
– Не знаю. Мне он не сказал, просто ушел.
Они надвинулись в промежуток между ними и ней, чтобы лучше слышать ее голос.
– Почто это он ушел, с чего бы, это вы его вышвырнули, в него чем швырнули?
Ужас заполз в ее глаза; она еще не знала запугивания. Ее страхи всегда были внутренними и спекулятивными, бродили только в клуатрах воображаемого будущего. Теперь же все было очень реально, и она теряла власть над ситуацией.
– Я не понимаю, о чем вы, и с меня хватит! – сказала она резко. – Теперь мне пора, я уже опаздываю. Прошу, больше не околачивайтесь у моего порога!
Она развернулась уходить, но дорогу кто-то заступил. Он был рожден без глаз и носа; места, где должны быть глазницы и ноздри, застилала гладкая кожа. От него разило рвотой и желудочным соком, и он смеялся в омерзительной близости к ее лицу.
– Ну-тка, миледи, негоже так говорить с ходоками, которые прошли к вам такой долгий путь, верно? Особливо раз вы были одной из нас! – он схватил ее за руку – грубость оказалась слишком быстра для ее изнеженных рефлексов. Она боролась, но он только сжал ее сильнее, ухмыляясь и безудержно хохоча. – Что такое, мисс, я вам не мил?
Уязвленная, она занесла правую руку и ударила ладонью по безликому лицу. Он взвыл от смеха.
– Маловато будет, чтоб скинуть нас с хвоста!
Они возились в тесном кружке на дорожной грязи, ее кожа мялась и горела от его попыток ее притянуть, и другие обступили их, чтобы посмотреть или прислушаться
