в огненной ловушке на глазах у русской армии, которая еще не ушла далеко. Пожар в конце концов потушат, и он вернется.
Генерал Дюронель, назначенный комендантом Кремля, получил приказ принять меры к тушению пожара, вылавливать и расстреливать поджигателей. Опыт у него есть, он справится.
Выехать на Красную площадь через ближайшие ворота оказалось невозможно: там бушевало пламя. Император со своим штабом повернули назад; где-то в той стороне нашли калитку, выходящую прямо к реке, пусть туда подадут лошадей. Кто-то догадался обвязать лицо платком, смоченным в воде, иначе можно было бы задохнуться от дыма; глаза запорошило пеплом… Гвардейцы кашляют, идущие впереди то и дело пропадают в дыму. Вот и калитка. О Боже! Пред ними огненный коридор, земля горит, сверху сыпятся искры… Наполеон уже видел такое, пережил не так давно – на злосчастном балу у Шварценберга. Неужели то было предзнаменование?..
…Услышав итальянскую речь, офицер удивился, обрадовался, остановил коня. К нему обращался русский – закопченный, в прожженном искрами синем полуфраке и пришедшей в негодность шляпе, но его итальянский был безупречен. Он знатный дворянин, оставшийся без крова из-за пожара; его семья уже вторые сутки сидит на площади без куска хлеба и к тому же подвергается оскорблениям и обидам! Словно не поверив, офицер велел взводу следовать за собой и отправился с ним на Тверскую площадь, где убедился в правоте его слов. Итальянец повел всю кампанию в разбитую лавку с рассыпанными по полу финиками, изюмом, миндалем, растоптанными пачками цветочного чая и левантского кофе. Люди Яковлева набросились на всё это богатство, рассовывая его по карманам. «Но это же не выход из положения, – настаивал Иван Алексеевич, – каким образом можно раздобыть пропуск, чтобы выбраться за французские аванпосты и отправиться в свое имение?» Офицер сказал, что для этого нужно обратиться к герцогу Тревизскому. Герцогу Тревизскому? Маршалу Мортье, император назначил его генерал-губернатором Москвы. Ах, маршал Мортье! Яковлев был знаком с ним в Париже.
Оставленный возле кочевья часовой отгонял от погорельцев ватаги мародеров. Ивана Алексеевича провели к маршалу; тот сказал, что не может выдавать пропусков без особого разрешения императора, но обещал передать просьбу Яковлева его величеству.
* * *
– Ну что, что? Что он сказал тебе?
Зрачки жены мечутся из стороны в сторону, словно она пытается обойти стену притворства и проникнуть в настоящие мысли своего мужа. Иван Борисович старается смотреть на нее прямо и говорить ровно, хотя дрожит всем телом.
– Его сиятельство принял меня очень ласково… он познакомил меня со своим братом, адъютантом императора, который был дежурным генералом у князя Багратиона. Ты же знаешь, князь был ранен в ногу…
– А Павел? Павел?
Глаза Елизаветы Ивановны уже наполнились слезами, руки стиснуты в кулачки и прижаты ко рту. Нет, нет, нет, он не может сказать ей!
– Павел жив, но это всё, что о нём известно. Полковник Аракчеев сообщил мне, что его видел господин Делагард, полковник гвардейских егерей, уже после сражения. Павел жив. Его нет в списке убитых, я сам видел этот список.
– О Господи!
Жена тихо плакала у него на груди, Пестель обнимал ее слегка дрожавшими руками.
– Прости, Лизхен, я должен написать ему подробное письмо. Павел должен быть сейчас в Москве, я пошлю туда Петра Матвеева, он отвезет письмо и тулуп.
– Да-да-да, конечно, конечно. Я тоже ему напишу!
Елизавета Ивановна промокнула глаза платком и быстрым шагом ушла к себе. Иван Борисович закрылся в кабинете, сел на диван, обхватил голову руками и заплакал беззвучно.
Полковник Делагард видел Павла в полевом госпитале, куда попал и сам. В рапорте штаб-лекаря, который показал Аракчеев, отмечено, что у прапорщика Пестеля пулей раздроблена нога и порваны сухожилия, он потерял много крови. В Москве сейчас тучи раненых, лекарей мало, многие врачи уехали, самого нужного не найти… Граф Аракчеев, сочувствуя отцовскому горю, предложил отправить письмо с фельдъегерем, которого император посылает с депешами в Москву; Пестель написал Обрескову – больше некому: все их родственники в Москве давно уехали; отцовский дом в Бригадирском переулке, в приходе церкви Богоявления в Елохове, собирались продать, там сейчас никого нет… Боже мой, Боже мой, сжалься над нами и над нашим возлюбленным сыном!
Мысли, взбаламученные страшной вестью, понемногу стали оседать и упорядочиваться. Иван Борисович сел к столу, откинул крышку чернильницы. Павел жив; рана – это ничего, даже если он останется калекой. И без ноги можно сделать карьеру и жениться, лишь бы выздоровел. Кого просить позаботиться о нём? Конечно, Обресков отыщет Павла и передаст ему деньги, но у гражданского губернатора столько дел – вряд ли он сможет ухаживать за раненым. Фон Мертенсы! Старые друзья, у них собственный дом в Мещанской части. Алексей Иванович – крестный Воло, он примет Павла, как родного. Лишь бы они оставались в Москве! Надо написать им отдельно, пусть разыщут сына, он, верно, в каком-нибудь госпитале. Кто еще? Лукьян Яковлевич Яковлев, он всё еще служит на почтамте и не откажет в просьбе своему бывшему начальнику… Ах да, Евстафий Берс, у него своя аптека на Разгуляе, как раз недалеко от Басманной части, где стоит дом покойного отца! Когда Павла разыщут, пусть перенесут его в дедовский дом и попросят Прохора Федосеева ухаживать за ним, а Берс предоставит все необходимые лекарства! Дом двухэтажный, с флигелями. Если нужно, там можно разместить и товарищей Павла по несчастью, которым не к кому обратиться в Москве… Прохору отец перед смертью дал вольную, но он по-прежнему живет в старом господском доме с женой и сыном, получая ежегодное содержание за долгую службу. А Петр Матвеев хорошо знает Москву, он непременно отыщет там молодого барина! Генерал Комаровский едет туда вечером, он согласен взять с собой Петра… Господи, Господи! Какое это будет несчастье, если… Нет, лучше не думать об этом!
Говорят, что сражения при Прейсиш-Эйлау, Ваграме, да и все прочие были детской игрой по сравнению с кровавой битвой 26 августа. Сколько смертей, сколько горя! Сколько семей в слезах! Лишь бы это помогло избавиться от жестокого бича всего человечества. Все кричат о мести, во всех душах – ненависть и ярость. Если так пойдет и дальше, то это будет уже не война армий, а война народная, как в Испании. Война на уничтожение… Боже правый, когда же придет конец сих неисчислимых бедствий!
* * *
При виде полубезумного, растрепанного, избитого старика с трехдневной седой щетиной на впалых щеках Рунич с облегчением вздохнул: «Слава тебе, Господи, нашелся!» Он поспешил сообщить владимирскому полицмейстеру, что знает этого
