господина: «Это Николай Иванович Тончи, живописец, итальянец, немножечко… того». Полицмейстер и сам обрадовался – такой груз с плеч долой. Прислали связанного, говорят – шпион, по-русски ни бельмеса не понимает, сам лопочет не пойми что… Тончи пропал на станции Буньково; директор канцелярии московского градоначальника не мог бегать по лесам, разыскивая его, и уехал далее, а иноземца на третий день схватили местные мужики, скрутили и представили в полицию; блюстители порядка отправили его дальше по этапу… Хорошо хоть покормили. Рунич посадил освобожденного арестанта в свои дрожки и велел везти к губернаторскому дому. Тончи пытался выскочить по дороге, вырывался из рук своего спасителя и лишь при виде полной добродушной физиономии Авдея Николаевича Супонева, владимирского губернатора, как будто успокоился и пришел в себя. Но утром, когда он не вышел к завтраку, посланный за ним слуга нашел его в постели, плавающим в крови: Тончи вонзил себе в горло бритву. Тотчас послали за доктором; рана оказалась неопасной – пищепроводное горло цело, к вечеру больной мог даже сипло говорить, хотя и горел в жару. Поместившись на безопасном расстоянии от него, Рунич спросил, для чего он покушался на свою жизнь. Старик ответил, что хотел таким образом избегнуть другой, более жестокой, смерти. Ах, вот оно что: итальянец решил, что граф Ростопчин готовит ему участь Верещагина и для того держит под надзором. Вот еще комиссия! Добрейший Авдей Николаевич, любитель искусств, взял на себя все заботы о больном и написал к его жене, приглашая как можно скорее приехать во Владимир.
Городские обыватели пребывали в страхе и тревоге: Москва горит, французы уже в Покровском уезде, откуда до Владимира – один-два перехода! Купеческие дома обращали в лазареты, наполняя их ранеными; больных размещали в окрестных селениях, но распространившаяся среди них горячка грозила проникнуть и в самый город. Те, кто мог, уезжали, забрав нехитрые пожитки, а кто не мог уехать, предавались унынию.
Пятого сентября, в день тезоименитства императрицы Елизаветы Алексеевны, во Владимир прибыл владыка Августин, увозивший в Муром Владимирскую и Иверскую иконы Богоматери. Преосвященный Ксенофонт упросил его задержаться на три дня, до Рождества Богородицы. Прошли крестным ходом по городским валам с чудотворными иконами, а после до позднего вечера молились пред ними об избавлении от грозного неприятеля. В ту ночь уже не видно было зарева над бедною Москвой, а только не все настолько укрепились душой, чтобы уверовать в небесное заступничество…
Возле каменного двухэтажного дома Ястребова, бывшего соборного попа, стояла запряженная цугом карета: Грибоедовы уезжали в свое имение. Просто счастье, что они не уехали раньше и застали прохождение через Владимир Московского гусарского полка графа Салтыкова, отправлявшегося в Казань на переформирование. Знакомые, жившие на Дворянской, прибежали на Девическую: ваш Саша здесь, болен, в лазарете! Анастасия Федоровна сразу же поспешила туда. Саша полусидел на постели, натужно кашляя и морщась от боли в левом боку, лежать он не мог – задыхался, вокруг глаз – темные тени: которую ночь не спит… Говорили ему, чтобы дома сидел, какой из него вояка – нет, записался в полк! Теперь полк уже ушел, семнадцатилетний корнет Грибоедов был оставлен во Владимире по болезни. Поддерживая его под руки с двух сторон, мать с сестрой усадили его в карету; отец уже выехал вперед, чтобы всё подготовить. В Сущеве, говорят, есть какая-то знахарка, которая лечит травами и заговорами, а главное – там тишина, покой. Господи, Господи, как жить дальше? Пресня, по словам москвичей, сгорела дотла, остались Грибоедовы без своего угла. Где Машеньке приданое взять? Разве что продавать мужиков, которых не забрали в ополчение…
* * *
Гостиницы в Ярославле не было, а беженцы из Москвы прибывали с каждым днем. Ростопчины битых два часа мыкались по городу, ища пристанища, пока сопровождавший их полицмейстер не уговорил наконец одного купца, имевшего большой дом на главной площади, уступить им несколько комнат. В молчании, под недоброжелательными взглядами хозяев, Екатерина Петровна с горничной, Наташа и Соня с гувернанткой, Лизанька с няней поднялись по лестнице во второй этаж и стали кое-как устраиваться в душных горницах. На следующий же день жена московского градоначальника отправилась представиться великой княгине Екатерине Павловне.
Великая княгиня была бодра, оживлена и энергична, она отказывалась верить слухам о сдаче Москвы, ведь князь Кутузов поклялся своей головой, что не отдаст неприятелю древней столицы. «Ах, как жаль, что я не родилась мужчиной!» – воскликнула она. Ободрив графиню («Русское оружие всё превозможет! Неприятель скоро будет отброшен от Москвы!»), Екатерина Павловна отпустила ее, прося непременно обращаться, если ей что-нибудь понадобится.
В центре площади кучкой сидели французские пленные – полуодетые, голодные, еле живые от холода, обернув грязные босые ноги соломой или войлоком. Графиня Ростопчина остановилась посмотреть; очень скоро собрались женщины с корзинками и стали раздавать пленным какую-то провизию; проезжавшие мимо дамы останавливали свои экипажи, посылали денег со слугами…
У подъезда купеческого дома стоял Яков; Екатерина Петровна обрадовалась ему, как родному. Мужнин камердинер подал ей письмо; вид у него был растерянный и печальный. «Ô mon amie, notre séparation a été cruelle, mais rien ne peut égaler ce qui se fait ici[41]», – читала графиня, стоя у окна светелки, и бумага дрожала в ее руках. Вечером Яков доложил о господине Толбухине, только что приехавшем из Москвы. Он вошел в полутемную комнату с мрачным, трагическим видом, словно гость из преисподней, поклонился, простер руку к свечам, горевшим на столе, изрек: «Voilà ce que Moscou est devenu»[42]. Эта поза, это дурное французское произношение – в другое время Наташе с Соней стоило бы большого труда удержаться от смеха, но сейчас они не находили в госте ничего забавного. Вопросы посыпались градом, ответы на них были самые неутешительные. Увы, Москвы больше нет…
На другое утро великая княгиня сама прислала за графиней Ростопчиной. Екатерина Павловна была печальна и подавлена: она тоже получила письмо от Федора Васильевича. Он вверял свою семью принцу Ольденбургскому на случай, если сложит голову в бою за Отечество.
По улицам Ярославля тянулись повозки, нагруженные скарбом: обыватели спасались бегством.
* * *
Теплые погожие дни сменились ненастьем, хмарью и мелким холодным дождем, проселочные дороги обратились в гнусную грязь, однако армия, под прикрытием корпуса Раевского и казаков Иловайского, дерзко свернула на юг в опасной близости от неприятеля и вышла к Подольску, отказавшись от движения на Владимир. Здесь Кутузов зачем-то остановился на два дня, хотя Беннигсен рвал и метал, требуя скорее перейти на Калужскую дорогу. Конечно, неприятель
