ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Дом соглядатая, найденный Крыловым по оскверненному атласу, оказался рыжим трехэтажным инвалидом, построенным почему-то в сочной, полной грязи и буйной зелени яме, много ниже асфальтового полотна, по которому враскачку и вскачь неслись грузовики. Штукатурку дома покрывали извилистые трещины, разделявшие сырой фасад как бы на разные государства, по три-четыре окошка в каждом. Дом был до отказа набит одутловатыми жильцами, гулявшими по узенькому дворику в домашней застиранной одежде. Разновозрастная жизнь переполняла кривые квартирки; то и дело распахивались ветхие рамы, содрогаясь по диагонали, словно бросая быстрый взгляд на улыбчивое небо, и в проеме взгромождался безгрудый подросток с допотопным зарешеченным кассетником либо крупная мать семейства, остывая от кухонного жара, нежно глядела на природу, представленную шерстяными астрами и мелкими рябыми воробьями. Окна квартиры номер шесть, относившиеся, по-видимому, к куску фасада, похожему на Францию, были мертвее остальных; сколько Крылов ни вглядывался, он не видел никакого движения за сизыми стеклами, только в раскрытой форточке надувалась и опадала волглая марля.
Прежде соглядатай так часто маячил возле подобных строений, дожидаясь подопечную пару на самом видном месте, что и теперь Крылову казалось, будто он вот-вот материализуется из воздуха. Но шпион не появлялся. Вот уже неделю Крылов терпеливо торчал за углом стоявшей на отшибе трансформаторной будки, в обществе собственных мокрых окурков, заселивших нитяную старую траву. Отсюда отлично просматривался нужный подъезд с тюремного вида металлической дверью, при открывании бившейся с лязгом о бетонный борт просевшего крыльца. Несколько раз из подъезда выбиралась широкобедрая женщина с неразличимым личиком и петухом волос на голове, тащившая знакомую Крылову синюю коляску – ту самую, с которой соглядатай однажды носился по городу, вызывая гнев водителей и возмущение старух. Молодая мама лениво прогуливалась, погружаясь в приятную щекотку лиственной тени, по-кошачьи прогибаясь и отставляя наливной задок, когда препятствие побуждало приподнять коляску на дыбы; иногда она вынимала тугого человечка, норовившего ухватить родительницу за большую щеку, должно быть напоминавшую младенцу ее же молочную грудь. Присутствие ребенка исключало для Крылова простую возможность позвонить в шестую квартиру и предложить затаившемуся Виктору Матвеевичу мужской разговор по существу. Оставалось выжидать благоприятного случая, согреваясь глотками глухого теплого чая из отдающего баней маленького термоса.
Между тем хозяин камнерезки тоже куда-то исчез. Его косматый пиджачок висел на стуле в курилке, по его небезгрешную душу то и дело приходили обозленные заказчики, но босс не появлялся и не отвечал на телефонные звонки. Мастера мрачнели, сбрасывались, выскабливая карманы, на дешевое пиво. Всем уже было понятно, что мастерскую ожидает скорый и бесславный конец. Однако проблема денег как-то не беспокоила Крылова; мысленно нажив и потеряв большое состояние, он не заботился о крохах, что еще болтались в кошельке. Гораздо больше его волновала информация, которой наверняка располагал неуловимый соглядатай. Крылова сжирала надежда отыскать в каторжных городских катакомбах реальную Татьяну, имевшую, как и он сам, непосредственное отношение к запропавшей экспедиции. Он ощущал себя странно оттого, что еще вчера у него были и Тамара, и Таня – и вдруг не стало ни той ни другой. Только теперь он обратил внимание, что женщины на улицах гораздо многочисленней мужчин; лучше одетые, ярче парфюмированные, самоуверенные, они были точно солдаты и офицеры оккупационной армии и даже не глядели на коренное население, тоже пытавшееся кое-как носить клеенчатые пиджаки в обтяжку и цветные каблуки.
Теперь Крылов по большей части ночевал на старой квартире, где еще работал пропыленный телевизор, державший тряскую картинку как бы наклонно от зрителя. Преодолевая недовольство матери, жившей по расписанию популярных сериалов, Крылов прилипал к новостям. О мясорубке на площади центральные каналы дали краткие сюжеты, с малоузнаваемыми панорамами рифейской столицы и одним и тем же ряженым буденовцем, вздымающим в синее небо могучее красное полотнище со свежим и мокрым пятном посередине. Местные телекомпании показали подробнее последствия взрыва на Космонавтов: развороченный угол пассажа, окровавленные, слипшиеся ежом волосы милиционера – и странную, дырявую листву там, где сыпануло гранулами неизвестной химии, по счастью, почти не задевшей демонстрантов.
«Студия А», известная фирменной глумливостью своих журналистов, пустила в эфир большое интервью с Председателем ассоциации военно-исторических клубов: то был насмерть напуганный, апоплексического вида господин с лысиной как атмосфера Марса, начисто отрицавший все, включая собственное существование. Мэр мелькал на экране лишь изредка, словно летучая мышь; губернатор, наоборот, сидел основательно – весь добротный, плотный, улыбчивый, играющий большими пальцами рук, сцепленных в крепкий замок.
Ничего нельзя было понять из комментариев, кроме того, что по некоторым фактам (не по всем) возбуждены уголовные дела. Только Первый Рифейский канал, руководимый старухой Петровой, предоставил зрителям толковые сводки о потерпевших, включая тех, чьи личности не были установлены. Крылов, с душой, то и дело улетающей в пропасть, всматривался в проплывавшие по экрану сверху вниз скорбные фотографии: прижизненные, отмеченные печатью обыкновенности, и посмертные, одутловатые и словно бы засиженные мухами. Никого похожего на Таню не было среди одиннадцати погибших женщин, к которым на исходе недели присоединилась двенадцатая: маленькая старшеклассница с круглыми глазенками в квадратных очках, словно выдвинутых перед лицом на сантиметр, умершая от внутреннего кровоизлияния в Четвертой городской. Крылов, почти ныряя в наэлектризованный экран, думал, что, может быть, и Таня смотрит сейчас ту же самую программу, с ужасом выискивая своего Ивана среди мужских бородатых и бритых теней, плавно спускавшихся в небытие.
Но очень скоро потусторонние свидания прекратились. Телевидение захлестнули более поразительные новости, для которых рифейские события послужили лишь бледным прологом. Крылов не ожидал, что его идея о ряженой революции в России, походя высказанная случайному знакомцу, начнет воплощаться столь быстро и повсеместно. Сначала, подтверждая мысль Тамары, что мир состоит из вещей, перемены выразились в вещах. Популярность красноармейской и белогвардейской формы опустошила театральные костюмерные. Швейные фабрики, торопясь удовлетворить бешеный рыночный спрос, перешли на военное положение: машинки, строча, буквально зарывались в волны грубоокрашенной ткани и тонули там вместе с сосредоточенными мотористками. Расторопные торговцы повезли шинели и галифе из встрепенувшегося Китая: эта продукция часто оказывалась подбита ватой либо хрустким, дурно пахнущим пером. Отдельные мастерские изготавливали погоны, кокарды, нарукавные углы. Повсюду в рыночных рядах стояли стопы островерхих буденовок, остро пахнувших новенькими валенками.
Сотни тысяч российских граждан желали переодеться и присоединиться к одной из играющих сторон. Политические дамы, уже давно носившие, в подражание Первой леди, тугие защитные френчи, стали украшать себя эмалевыми и бриллиантовыми орденами в совершенно неразумных и даже вызывающих количествах. Чтобы сбить волну декоративного милитаризма, Первая леди появилась на благотворительном приеме вся в кудрявых рюшках и в шикарной белой шляпе, лихо рассекавшей кокетливую бровь. Однако эта перемена стиля не возымела действия. То был, как чувствовали все, тревожный знак для Президента, внешне похожего не столько на своего непосредственного предшественника, сколько на великого Путина, служившего теперь для кандидатов идеальным образцом. Нельзя было не заметить во время официальных интервью, что президентские плоские пальцы нервически подрагивают и норовят утянуться в безупречные манжеты, а глаза, посаженные с двух сторон буквально на нос и словно соединенные проволочной дужкой, что-то беспокойно выискивают за плечами журналистов. Президентский рейтинг уже от этого тихонько пошатнулся. Но худшее ожидало впереди, потому что страна собиралась сыграть в 2017 году свой долгожданный любительский спектакль.
Первоначально поводом для побоищ служили городские празднества и иные увеселения, которыми изобиловал августовский календарь. В Перми красные, стреляя всей толпой из одного гранатомета, удачно потопили ни в чем не повинный нарядный теплоходик, на котором местное белое казачество собиралось проплыть до Астрахани за тамошними сладкими арбузами. В Астрахани, в деревянной и горючей части города, другое белое казачество в день народного гулянья запалило принадлежавшие коммунистам рыбные склады; в ответ скуластые комсомольцы, набросив прямо на взмокшие майки глухие комиссарские кожанки, размазали казаков о белые стены астраханского кремля. В Красноярске костюмированные колчаковцы, решившие заново взять оплот Сибири, когда-то так несчастливо утраченный Верховным, штурмовали гигантский, похожий на многократно увеличенную американскую автозаправку оперный театр, где засела труппа, переодетая в хаки и в фуражки с красными звездами. Одновременно в старом чистеньком Иркутске, где деревянная и кирпичная архитектура вся белела освеженными к началу школьного года кантиками и кружевами, других колчаковцев сотнями топили в Ангаре – за непригодностью обмелевшей, еле шевелившейся речки Ушаковки, которая столетие назад приняла расстрелянного Колчака под белый, как мороженое молоко, сибирский лед.
