С удовольствием приправляя горчицей плотный холодец, Крылов оглядывался в знакомой и милой квартире, носившей пятнистые следы холостяцкой уборки. Все так же на застекленных полках, перед схватившимися намертво томами, стояли мытые друзы цитрина, раухтопаза, розового хрусталя. При виде этих великолепных гнездовий, полных существами, которые за крепкими зеркальными либо рубчатыми шкурами сохраняли дивные, немые области прозрачного, Крылов почувствовал, как ремесло запело в сердце и в кончиках пальцев. Он хотел и мог обнажать эти вечные души, давать им новую граненую броню, заставлять говорить на резком, властном языке преломленного света, чтобы невозможно было отвернуться. В соединении с мыслью о существовании Тани это было как предвкушение рождественского праздника; Крылов подумал, что он счастливее многих за этим столом, – хоть и знал наверняка, что товарищи, наоборот, сочувствуют ему, просидевшему лето в городской жарище, бледному, как уличная пыль.
Разговор гудел, переходя от тревожных, никому не понятных общественных перемен к свежим лесным историям и обратно. Двое – Гаганов в Лялинском, маленький Витя Шуклецов недалеко от озера Уткул – видели древнего оленя с серебряными копытами, самого старого из горных духов, в последний раз являвшегося в начале пятидесятых, чтобы показать «хвосты» золотого песка какому-то горемыке по фамилии Макейкин – севшему за это счастье на пятнадцать лет. По словам Сереги и мелко моргающего Вити, палеонтологический призрак был высок, едва скрываем бушующим березняком, четырехметровые в размахе рога напоминали костяные орлиные крылья и вспугивали птиц. Плейстоценовый зверь улыбался черной замшевой пастью, показывая саблевидные клыки, темный желатин первобытных очей в грубых шерстяных ресницах казался одновременно зрячим и слепым, серебряные копыта на мощных передних ногах, испачканные болотистой почвой, были сильно окислены. Судя по довольным и загадочным физиономиям Сереги и Вити, Серебряное Копыто не оставил их без богатого клада.
Остальные добытчики тоже не жаловались. В очищенных и странно освеженных рифейских местностях появилось много драгоценных ящерок: узенькие, словно вышитые бисером создания совершенно не боялись человека и резвились, выписывая восьмерки, на зернистых валунах. В горячей шелковой траве струйками масла скользили ужи, что тоже было благоприятным признаком. Несколько раз добытчики снимали с веток, с шершавых скальных выступов живую режущую нитку – волос Златовласки, дочери Великого Полоза, трехметровой женщины с клубящейся жидким золотом безглазой головой, способной превращаться в сильно намагниченную подземную змею. По недостоверным свидетельствам, изредка на лице существа, похожем на обтянутый тканью кулак, все-таки разверзались стеклянные трещиноватые глазищи – и тогда зарвавшийся старатель, обливаясь потом и смертельным трепещущим светом, мгновенно превращался в золотую скорченную статую. Как всякий горный дух, рифейская Горгона была своенравна; однако волос ее, помещенный в обыкновенную бутылку, жил, ничем не питаясь, несколько лет и приносил владельцу, если он не жадничал, сказочный фарт. Бесшабашный Рома Гусев притащил похвастаться свой роскошный экземпляр: синяя лекарственная склянка, залитая сургучом, напоминала милицейскую мигалку, ослепительная нитка в ней плясала, оставляя на сетчатке бешеную белую спираль.
В общем, сезон выдался для хитников удачный. Как это было принято среди основных, сидящие за столом помалкивали насчет своих находок, но много говорили про перемены ландшафтов. Лица при этом становились растерянными и умиленными. Рассказывали, что даже яркие, охапками зелени и желтых лаковых купальниц покрытые болота в этом году напоминали райские кущи. Вновь забили лесные родники, тонкие песчинки в них кружили, будто в холодную сладкую воду все подмешивали и подмешивали сахару. Русла ручьев стали настолько чисты, что, выложенные сердоликовой и кварцевой галькой, напоминали ювелирные витрины. В горах безумно пахло ягодой, смолой. Бесчисленные птичьи голоса, звучавшие то близко, то далеко, давали на слух ощутить лесные глубины – сырые, дымные бездны, пронизанные папиросными лучами солнца и столь же бесплотными темными стволами, из которых тут и там ткались более сложные, подвижные, странные призраки. Горные поляны, опушки, даже откосы протертых, каменной крупой засыпанных шоссеек выглядели словно раскрытые Красные книги. Здесь в изобилии цвели курчавые дикие лилии, полные пудры, и синие призрачные ирисы, и губастые, с простроченными листьями венерины башмачки – не говоря о простых гвоздиках-«часиках», обильном клевере, мелких мятых маках на тонких стеблях, похожих на шерстяные нитки. Небольшие черные озера таинственно белели сырыми звездами кувшинок; крупные, плотные, как яблоки, цветы окружали очарованную лодку, их стебли, подсвеченные солнцем, уходили в золотую, живыми частицами играющую мглу. Трудно было удержаться от соблазна, руки сами тянулись присвоить красоту – и лодку головокружительно водило на привязи, пока где-то далеко, в стороне и глубине, не обрывалась тугая пуповина и добыча вместе со своим резиновым шлангом не оказывалась на коленях восхищенного браконьера. Что касается Илимского заповедника, то он представлял собою действующий храм. Массивы скал и массы прозрачного синего воздуха были одинаково каменны, одинаково воздушны; круглое озеро Илим стало настолько прозрачно, что увеличивало, будто лупа, затонувший лет двести назад, похожий на недоеденную курицу маленький баркас; редкие орланы-белохвосты, выпущенные из Центрального Рифейского зоопарка без особой надежды на успех, вывели птенцов.
Крылов мог бы кое-что порассказать своим восторженным товарищам про эти необыкновенные явления. Он со страшной живостью воображал видные со спутника аномальные пятна, их мокрые края, пожирающие реальность. Все, кто описывал невиданную роскошь освеженной природы, побывали там, под мантией призрачных мерцающих медуз, – но вернулись живыми и здоровыми, совершенно настоящими, хотя Крылову все время хотелось их потрогать.
***
– Петрович, кстати, еще не пришел с северов? – как бы в пространство спросил нахохленный Меньшиков, весь вечер просидевший над полной стопкой, точно рыбак над поплавком.
Все вопросительно покосились на Крылова. На это он только молча пожал плечами. Сейчас, в последних числах августа, отсутствие Анфилогова становилось не просто томительным, а очень тревожным. Его одного не хватало в кругу старейшин рифейской хиты, и это отсутствие исподволь переживали все.
– Я слыхал, будто на северах чуть не рай земной, а одновременно яд, – пробормотал, потирая грудь под мятой клетчатой рубашкой, выпученный Рома Гусев. – Будто в Каме рыбы до краев, даже осетры откуда-то захаживают. Но будто видели, как мелочь вся плавает кверху брюхом. Нехорошо…
– Может, из-за водорослей? – предположил с надеждой маленький Витя. – Бывает, когда резко прогревается вода.
– А может, глушат взрывами, – тихо проговорил громадный и седой, словно собравший башкой паутину и пыль со многих потолков, Вадя Солдатенков. – Только не браконьеры там хозяйничают, а вроде как война.
Вадя, в отличие от большинства принципиально пеших хитников, предпочитал путешествовать на лодке. У него имелся надувной полипластовый «Окунь» с компактным мотором, который можно было укладывать на дно необъятного Вадиного рюкзака. Этим летом Вадя шарил по притокам Камы и видел ужасные вещи. Первым делом он напоролся на перетянувшую устье Чусовой притопленную цепь, лишь слегка заметную на поверхности воды, будто перфорация на месте отрыва шелковой бумаги. Полипласт завизжал, носовая камера вывалила груду желтых пузырей, и Ваде пришлось выгребать скакавшей, как мячик, кормой вперед на низкий бережок. Утром его разбудил сырой, тяжелый запах гари; туман, стоявший вокруг, был странно землистый, будто легкие курильщика. Припрятав имущество в мокрые кусты, Вадя налегке пробежался вверх по течению километров на десять. Сначала ему попадались торчавшие из реки толстые сизые головни, местами такие частые, что напоминали чудовищные камыши, и бесформенные останки судового железа; вода на месте этих затоплений темнела студенистыми пятнами, похожими на пятна ожогов. Тут и там по реке проплывали, разваливаясь, шипя, воспаленно розовея в тумане, какие-то огненные клочья; тихо, пустым угловатым призраком, проскользила выгоревшая баржа, напоминавшая везомый на платформе четырехметровый стул.
Далее Ваде показалось, будто он видит два въехавших друг в дружку, сильно измятых теплохода. Но по мере того, как он, исхлестанный ветками, полными воды, подбирался поближе, становилось ясно, что судов в искореженной куче значительно больше. С каждыми десятью метрами приближения обнаруживалась еще одна единица – то измятой, хлебающей воду трубой, то едва проблескивающими, будто леска, натянутая низко над волнами, очертаниями кормы. Перепуганный, с сердцем, бьющим во всю ширину груди, Вадя остановился: ему померещилось, что если он подойдет вплотную, то груда вспученного, жеваного, рваного металла разрастется до размеров многоэтажного дома. Хоронясь, он повернул назад – тем более что за спиной его теперь туго, почти беззвучно били горные орудия и боковое зрение ловило тут и там, под луговым и скальным берегами, плотные пятна, вполне способные оказаться мокрой человеческой одеждой.
