она ткнула пальцем в высокого, задорно улыбавшегося мужчину.
Одно из лиц на снимке показалось как будто знакомым мне. То же скуластое лицо, тот же разрез глаз, те же тонкие сжатые губы…
Не может быть!
– Послушайте, а это кто? – поспешно спросил я.
– Это одноклассник Ники, Сашенька Васильев, – присмотрелась женщина.
– Васильев? А с ним Ника общалась?
– Да, конечно, – заметив моё волнение, Белозёрова с удивлением посмотрела на меня. – Она была такая коммуникабельная, со всеми дружила…
– Ну а вот именно с этим мальчиком у неё не было каких‑нибудь особых отношений? Может быть, помните какую‑нибудь историю, конкретно с ним связанную?
Женщина задумалась.
– Да нет… Ну разве что как‑то на Новогодней ёлке они в одном спектакле играли. Она белочкой была, а Саша – мишкой. Он на сцене роль свою забыл, а Ника ему подсказывала. Вот, кажется, и всё. Я помню, он мальчик был замкнутый, необщительный.
– А на той экскурсии в Ростове он тоже присутствовал?
– Да, кажется, – с недоумением глянула Белозёрова. – Так ему же тогда всего восемь лет было… Уж не думаете ли вы?..
– Нет, нет конечно… А можно я эту фотографию на телефон пересниму? – попросил я.
– Да, конечно, если это поможет вам, – разрешила Белозёрова.
Накинув куртку, я уже собрался уходить, но какая-то сила заставила меня задержаться в дверях.
– Послушайте, Наталья Николаевна! – вдруг обернулся я к женщине. – Я обещаю вам, даю слово, что если узнаю что-нибудь о…
Я не договорил. Белозёрова шагнула ко мне и импульсивно обняла. Наша боль, наши мучения словно бы слились в единый горячий поток. В эти несколько мгновений для меня не было на свете человека роднее, чем эта нездоровая, изъеденная страданием женщина. Мы понимали друг друга без слов, по взглядам.
– Если можете, постарайтесь… – с надеждой блеснула глазами она.
– Сделаю всё возможное! – ответил твёрдым взглядом я.
И прибавил вслух: – Я попробую. Попробую найти вашу дочь!
Глава двадцать девятая. Поезд. Вещий кошмар
В электричку до Терпилова я сел около шести вечера. В вагоне оказалось довольно свободно, и я беспрепятственно расположился в маленьком двухместном закутке у окна, перед дверью.
Открыв тетрадь с пометками о расследовании, задумался. Итак, впервые за шесть дней у меня появилась хоть какая‑то твёрдая улика, напрямую связывающая подозреваемого с жертвой. И улика эта – Ника Белозёрова, с которой дружил восьмилетний Саша.
Что же могло случиться тогда, полтора десятка лет назад? Предположим, исчезновение девочки организовал именно Королёв – у учителя были для этого все возможности. Тут и объяснение галлюцинаций с призраком – похитителя мучили угрызения совести. Предположим также, что маленький Саша случайно узнал об этом – подслушал какой‑нибудь разговор, заметил что‑нибудь подозрительное во время ростовской экскурсии, ну или даже подглядел за самим преступлением. Я вспомнил подробность из дела Саши: в конце девяностых его семья переехала из города в Москву, однако пять лет назад молодой человек бросил все дела в столице и вернулся в Терпилов. Что если он приехал, чтобы мстить убийце девочки? Эта версия вполне сочеталась с его романтичным и порывистым характеров.
– Да нет, – одёрнул я себя. – Это слишком уж фантастично. Быть может, он романтик, но не персонаж же cентиментального болливудского фильма? Может, в детстве он и планировал подобную месть, но, повзрослев, давно нашёл бы легальные способы наказать Королёва…
Не объясняла эта версия и убийств Обухова и Пахомова. Зачем Саше нужно было нападать на них? Только для того, чтобы скрыть настоящие мотивы убийства Королёва, замаскировав его под политическую акцию? А не проще было просто зарезать учителя ночью в подъезде? Подобным преступлением на Шабалова никого не удивишь. Максимум что сделали бы оперативники – опросили бы местных наркоманов, а уж копаться в прошлом учителя, искать его связь с преступлением пятнадцатилетней давности они не стали бы ни за что.
Но даже если прежние нападения совершены для отвлечения внимания от одного, главного убийства, то почему жертвы выбраны таким странным образом? Предположим, смерть Обухова ещё с натяжкой можно понять – судья к собственной безопасности относился спустя рукава. Но вот смерть Пахомова уже вызывала вопросы – тот жил в настоящей крепости под круглосуточной охраной двух десятков головорезов, вооружённых до зубов. Не вписывалась в картину и кража фотографии…
Второе моё сомнение относилось к самому возвращению Саши в Терпилов. Предположим, он приехал, чтобы отомстить преступникам. Но произошло‑то это не месяц и не полгода назад, с тех пор минуло два года. Почему же он не начал убивать раньше? Выжидал удобного момента, собирал информацию, изучал местность? Да, но на это нужна неделя, от силы – пара месяцев. Тут же целых четыре года – срок огромный, даже для преступника‑дилетанта… Может быть, у Саши были здесь ещё какие‑то дела? Но что могло держать молодого человека, имеющего московское жильё, в бедном захолустном городишке?
Были у меня и некоторые личные, психологические сомнения. Я никак не мог поверить в то, что Саша, наивный, откровенный Саша, с его гуманистическими убеждениями, с доходящей до странности самоотверженной заботой о каждом бедолаге, попадавшемся на пути, способен на жестокое убийство. Я возражал себе, что в этом нет ничего нового, и что в революционерах всех времён стремление к справедливости и гуманизму зачастую уживались с дикой, переходящей все границы маниакальной жестокостью.
– Хорошо, пусть будет так, – отвечал неутомимый внутренний голос. – Но должна же была эта черта хоть как‑то отразиться на Саше? Если он и не пытал никого сам, то всё‑таки видел же, как это делают другие? Видел, как задыхающегося человека снова и снова бьют ногами, ломают ему кости, выдавливают глаза! Слышал крики и мольбы о пощаде, а затем – последние стоны умирающего, его предсмертные хрипы. И что же – молодого человека, идейного и впечатлительного, всё это никак не тронуло?
Я вспомнил как пятнадцать лет назад, в начале второй чеченской войны, ездил в командировку на базу внутренних войск в Ханкале, под Грозным. Помню, как поразили меня лица солдат, совсем мальчишек, только оказавшихся на войне, но уже успевших повидать смерть. В них была какая‑то ошарашенность, отчаянная пустота, смешанная с желанием забыться. Или другое – тяжёлая решимость мстить, крепко сжимавшая губы, мрачно блестевшая во взгляде… На ночь нашу журналистскую группу оставили ночевать в солдатской палатке, и я то и дело просыпался от воплей солдат, которым снились кошмары.
У Саши же я за всё время не заметил ни тени волнения или сомнений, ни какой‑либо напряжённости, всегда присутствующей у людей, которые имеют что‑то серьёзное на душе.
