— Многая лета, многая лета, — и облобызался, поднимаясь на цыпочки, с огромным отцом Виссарионом. Елейный старичок Афанасий Сунцов, зажигавший и гасивший в церкви свечи, был своим в доме отца Виссариона. Вот и все застолье. Боренька тихо цвел, сидя рядом с Верой. Опять спустилась в его душу благодать.
Выпив водки, отец Виссарион гремел (стесняться было некого: все люди свои. А он и не своих не стеснялся):
— Недолго осталось править голодранцам. В Сибири, слышали, рать подымается. Месяц, другой пройдет и к ногтю всю эту братию прижмем.
— Эх, батюшка, — пропел Ознобишин, — пока рать придет, в извод пустят нашу породу. Разве это жизнь: истый грабеж, оскорбления. Умному хозяину приходит конец. К чему катится Россия!
Афанасий Сунцов вставил свое слово:
— Тебе-то чего убиваться. Сысой Осипыч, у тебя в Совете закрепа. Зот не обидит...
— Разве это закрепа.
Отец Виссарион положил на стол тяжкую ладонь, и звякнула посуда.
— Я о чем толкую: нельзя нам сложа руки сидеть, ждать, пока голову снимут. Как делает кот, примечали? Таится часами у норы. Выжидает. Чуть зазевалась долгохвостая, он ее хап — и не дыхни. Нам надо так же, исподволь то одного волисполкомовца, то другого: хап — и не дыхни. Сегодня Сандакова показать этаким жуликом да горлопаном, завтра Степанка. А у Шиляева, слышно, песенка спета. С Карпухиным он по шею увяз. Свой человек у нас хорошо все дело знает.
Бореньку разговор такой не больно занимал: Вера была рядом. Он шептал ей, вытянув губы дудочкой:
— Верочка, я схожу с ума. Неужели вы не чувствуете?
Нет, она ничего не чувствовала. Она прислушивалась к тайному разговору на дальнем конце стола. «Неужели Митрию грозит беда? Неужели?» Митрий был единственный человек в Тепляхе, с которым она отводила душу, разговаривая о книгах. Он такой славный, безобидный. И умница.
— Рано хоронить Россию. Кто соль-то земли, у кого все в руках — у нас. Кабы поднялись едино все, — крутя львиной головой, гудел отец Виссарион.
— На березу, на березу их, — с азартом выкрикнул святой старикан Афоня Сунцов. После передела земли он от злости совсем лишился ума, пробравшись ночью на обрезанную полосу, выдергивал колышки. Успел даже засеять. Но Сандаков Иван был неуступчив: снова перемеряли, пригрозили Афоне арестом. Афоня, наверное, мог за свой клок земли вцепиться в горло Сандакову.
Вера Михайловна поняла, что ей нельзя больше здесь задерживаться, ей надо бежать, ехать. Надо спасать Митрия. А куда бежать? К Сандакову Ивану? Но сделает ли он что? Чем она что докажет. Они от своих слов отрекутся. Спасти Шиляева могут лишь комиссары из Вятки. Ведь Капустин говорил, чтоб она приезжала по любой нужде. А тут Шиляеву грозит беда.
Боренька уже шептал:
— Будем в вашем домике жить.
Вера Михайловна слушать больше не стала. Сказалась больной и ушла.
Дома не находила места. «Что делать мне?»
«Ехать, мне надо ехать скорее в Вятку, — кусая концы платка, думала она. — Иначе будет поздно. Если Митрию укрывательство Карпухина присочинили, это уже грозит настоящей бедой».
От волнения и внутренней сосредоточенности Вера матери отвечала невпопад. Она решила, что завтра же уедет в Вятку, что медлить ей нельзя. Уже не в старой своей Тепляхе была она, а где-то в Вятке. Рядом находился решительный Капустин, похожий своей храбростью на Инсарова.
Всю ночь ей не спалось, всю ночь она слышала скрип лиственницы и стук ставен. Но это не пугало ее. Она старалась заснуть и в то же время боялась проспать крик петухов. Едва наступил жухлый рассвет, как она уже разбудила мать и объявила ей, что поедет к тетке в Вятку. Мать тряслась от страха, не зная, что происходит с дочерью.
— Подожди, хоть рассветет, хоть Боренька проводит, — цеплялась она за жалкие доводы, но Вера, подавляя в себе жалость, чмокнула мать в щеку и прямо через кочковатый лужок, мимо шумливого осинника устремилась на проселок.
Ее встретила ясная прохлада утра. Взбодренные ночным дождем, упруго прямились травы, весело шелестела светлая листва. Отойдя от Тепляхи за полверсту, Вера с облегчением оглянулась. Теперь она была свободна. Но вдруг увидела черную фигурку, взмахивающую руками. Поняла, что это гонится за ней Боренька и хочет уговорить ее, чтобы не ездила в Вятку. Она пошла еще быстрее. Хорошо, что вывернул на перекрестке диковинный бело-рыжий мерин, и Вера Михайловна попросила возницу, чтобы посадил ее. Она боялась оглянуться, ей казалось, что Боренька вот-вот догонит ее и ссадит с подводы. Она слышала относимый ветром крик:
— Э-э-а-а, э-э-а-а, — и торопила возницу. Тот поправил картуз с обломившимся козырьком и зачмокал на пестрого мерина, замахнулся кнутовищем.
— Н-но, золотой, фельдеперсовый!
У Веры Михайловны в глазах зарябил быстро мелькающий березник. Потом колеса протарахтели по жердяному ненадежному мостику, и она поняла, что теперь в безопасности.
Когда в горсовете постовой сказал, что Капустин в отъезде, она вдруг стала решительнее, догадалась найти Солодянкина и пошла с ним к Гырдымову. Но лучше бы не ходить к этому комиссару с колким подозрительным взглядом. Гырдымов вызвал у нее такую боязнь, что она выскочила из горсовета, не помня себя. Ей вдруг стало тяжело в Вятке. Она почувствовала себя совершенно чужой и презираемой. Глухая стена была перед ней и преодолеть ее она не видела никакой возможности. И тот разговор о Шиляеве, с которым ехала она, показался ненужным. Просто спьяна болтал отец Виссарион о мести волисполкомовцам. Ничего не случится страшного с Митрием.
Когда шла по Московской, солдат в шинели внакидку нехорошо цокнул языком. Тут же подскочил к ней увертливый горбун в грязном пиджаке, застегнутом на булавку, и крикнул:
— Барышня, дай хлебушка кусочек!
— У меня нет, — виновато ответила она.
— Ух ты, буржуйка, — возмутился нищий.
Солдат захохотал, и она бросилась бежать, не разбирая дороги. В это время послышался спасительный голос Бореньки:
— А я вас везде ищу, Верочка. Садитесь. Что ж это вы? И у вашей тети был и в училище заезжал. Матушка ваша беспокоится.
Вера стала на подножку тарантаса.
Пахуче цвела рябина. Сонливый денек утомленно ожидал дождя, который, наконец, ударил бойким перевалком. Вера не замечала этого дождя, не слышала ненужных никому Боренькиных речей. Она теперь знала: вернется домой и все останется по-старому. Боренька будет есть пироги, играть в дурачка, потом полезет обниматься. И если он скажет: «Я с ума схожу по вас, Верочка, неужели вы это не замечала?» — ей уже не набраться духу и не ответить, как тогда: не замечаю. Ею овладело равнодушное послушание.
Потом просочилась горькая злость на себя: но как же так, как же я ничего не сделала? И она заплакала, отвернувшись от Бореньки. Хорошо, что шел дождь. А то бы Боренька стал ее утешать. А так он слез не разглядел.
Глава 16
В губисполком и в губпродком пришли телеграммы, в которых требовалось срочно помочь Петрограду хлебом.
По волостям и уездам разъехались комиссары. В Тепляху выехал Гырдымов. В селе он появился к вечеру. Окинул взглядом просторную комнату волисполкома, не то пошутил, не то сказал вправду:
— Богато живете, лавки крашены. Вот здесь я и расположусь.
Зот ковыльнул навстречу, заботливо спросил:
— Пошто здесь-то? И на квартиру можно, товарищ Гырдымов. — Он сразу узнал его. — У солдатки одной изба большая, ребят нету. Отдохнете, да и покормит она. Недалече это.
Гырдымов нахмурил брови:
— Ты это что? Знаю я эти штуки. Я человек с выдержкой. Вникай!
— Да я ведь с простой души сказал, чтобы... — прикинулся испуганным Зот. Гырдымову это понравилось.
— Смотри у меня. Я строгость люблю.
Он расстегнул ворот суконного френча, ух и жара.
— К утру мне чтоб список пофамильно был, кто чрезвычайный налог еще не уплатил, чуешь? — и подозрительно посмотрел на Зота.
Зот с той поры, когда читал несуществующую бумагу, не видал среди комиссаров таких строгих, как Гырдымов. Но не оробел: хоть и не сговорчив, может, удастся столковаться.
— Я и сейчас список могу, — Пермяков быстренько подал бумагу и еще раз сделал попытку растопить комиссарово сердце.
— На войне вас поцарапало? На щеке-то шрам.
— На войне.
— А меня вот, — и стукнул деревянной ногой, — и волос я весь с головы потерял. Считай, двойной я калека от войны.
— Оно, конечно, — посочувствовал Гырдымов.
— Выходит, оба мы бывшие солдаты. Может, ко мне тогда заночевать пойдете. Место найду.
Гырдымов вроде помягчел к Пермякову: увечный, тихий и аккуратный — все под рукой. Но сказал с прежней неприступностью:
— Спать здесь стану. А сейчас иди. Поужинаю да и работать мне надо.
Но Зот еще помедлил, ждал: может, захочет чего начальство, проявит себя, понятнее станет, как к нему подходить.
