Он тянул за узду, задерживал буланого; снова Цезарь догнал буланого и вышел вперед.
— Значит, по-твоему, здесь надо ожидать засаду? — сказал Видаль. Он вдруг пришпорил лошадь, дернув вцепившегося в узду паренька. — Пусти, — сказал Видаль. Юл не выпускал, и буланый тянул его за собой. Вот уже буланый поравнялся с гнедым Цезарем, на котором, высоко подобрав колени, торчал негр, по-прежнему двигая ртом, изболтанно вислогубым, изношенным и разношенным, как старый башмак.
— Я ему говорю, говорю… — бубнил негр.
— Пусти поводья! — сказал Видаль, шпоря буланого и конским плечом напирая на Юла.
— Так не повернете назад? Не хотите?
— Пусти! — сказал Видаль, слегка ощерив зубы под усами, пришпорив, вздыбив буланого. Юл выпустил уздечку и кинулся к гнедому. Буланый рванулся вскачь, и Видаль, оглянувшись с него, увидел, как Юл взметнулся Цезарю на спину, сталкивая негра, оттесняя назад, и как негр исчез за гнедым крупом.
— Они думают, вы на гнедом, на хорошем, — задыхаясь, сказал Юл. — Я им сказал, вы на гнедом поедете… Свертайте с тропы, вниз берите! — прокричал он, обгоняя Видаля. — Конь свезет! С тропы свертай! С тропы…
Видаль пришпорил буланого; обе лошади почти вровень доскакали до поворота, где тропа, сделав петлю, уходила в спутанную поросль лавра и рододендрона. Юл оглянулся через плечо.
— Осади! — крикнул он. — Свертай!
Видаль резко дал лошади шпоры. Лицо его было искажено тонкой гримасой раздражения и гнева, похожей на усмешку.
И эта усмешка так и осталась на мертвом лице, когда, застряв ногою в стремени, тело Видаля ударилось об землю. Буланый прянул от выстрела с тропы вбок, волоча Видаля, повернулся, храпнул — и принялся щипать траву. Гнедой же кровный конь пронесся мимо, за поворот, шарахнулся вспять, мелькая съехавшим под брюхо одеялом, кося глазом, и прыгнул через тело паренька — оно лежало на тропе, свернутым набок лицом упираясь в валун, а руки раскинув в стороны и назад, как женщина, которая, приподняв подол, перепрыгивает через лужу. Затем Цезарь снова круто повернул, встал над телом Видаля и негромко заржал, вскидывая головой, косясь на лавровую рощу и на тающее там облачко черного порохового дыма.
Негр уже привстал на четвереньки, когда из рощи показались те двое. Один из них бежал бегом, громко и монотонно повторяя: «Дурень чертов! Дурень чертов! Дурень чертов!». Негр смотрел, как он бежит и как остановился вдруг и выронил ружье — окаменел, уставился на труп Юла с изумленным и потрясенным выражением, словно пробуждаясь от сна. Затем негр увидел и второго — в момент, когда тот, приостановясь и мотнув вверх стволом винтовки, начал ее перезаряжать. Негр не сдвинулся с места. Стоя на руках и коленях, он глядел на двух белых, бегуче и дико поводя глазами, вращая налитыми кровью белками. Затем шевельнулся, повернулся и, не вставая с четверенек, перебежал к тому месту, где у ног лошади лежал Видаль; и, скорчась над Видалем, снова поднял глаза, стал смотреть, как Вэтч не спеша отходит по тропе, заряжая винтовку. Вэтч кончил пятиться. Негр не зажмурился, не отвернулся, — смотрел, как удлиняется, поднимается, медленно укорачивается ствол и обращается в круглое пятно на белом фоне лица, как точка на странице. Смотрел, скорчась, вращая глазами, неустанно бегучими, дикими, красными, как у загнанного зверя.
Из сборника «По ту сторону»
ПО ТУ СТОРОНУ
Металл стетоскопа неприятно холодил его обнаженную грудь; комната, квадратная и просторная, обставленная громоздкой мебелью орехового дерева, — кровать, где он спал вначале один, которая стала затем его супружеским ложем, где его сын был зачат и рожден и лежал мертвый, — его комната, в течение шестидесяти пяти лет, такая спокойная, уединенная и настолько его, что имела тот же запах, что и он, казалось, была переполнена людьми, хотя, кроме него, здесь присутствовало всего трое, и всех он хорошо знал: Люшьюс Пибоди — ему следовало бы находиться в городе у своих пациентов — и двое негров, одному из которых было место на кухне, а другому с косилкой на газоне, где он делал бы вид, что зарабатывает деньги, — для субботнего вечера это вполне естественно.
Но отвратительнее всего было твердое холодное ушко стетоскопа, даже хуже, чем оскорбительная нагота его груди, густо поросшей тонкими седыми волосами. Собственно говоря, во всем этом деле было только одно утешительное обстоятельство. «По крайней мере, — думал он с едким сарказмом, — я избавлен от женских причитаний, которые могли бы выпасть и на мою долю, — этих причитаний, всегда сопровождающих свадьбы и разводы. Хоть бы он убрал этот чертов телефончик и позволил моим неграм идти работать».
И тут, прежде чем он успел закончить мысль, Пибоди убрал стетоскоп. Но едва он откинулся на подушку с глубоким вздохом облегчения, негритянка так страшно завопила, что его подбросило вверх, и он зажал уши. Негритянка стояла у него в ногах, ее длинные, гибкие руки вцепились в спинку кровати, глаза закатились так глубоко, что были видны лишь белки, а рот был широко раскрыт, и из него неслись протяжные волны сопрано, глубокого и сочного, как верхний регистр органа, и сотрясающего все вокруг, как гудок парохода.
— Хлори! — крикнул он. — Замолчи!
Она не умолкла. Она явно ничего не видела и не слышала.
— Эй, Джейк! — крикнул он негру, который стоял рядом с ней и также держался за спинку кровати, его склоненное над постелью лицо выражало мрачную и таинственную сосредоточенность. — Убери ее отсюда. Немедленно!
Но Джейк тоже не сдвинулся с места, и тогда он в ярости повернулся к Пибоди.
— Эй! Послушайте! Уберите отсюда этих черномазых!
Но Пибоди, казалось, тоже не слышал его. Судья смотрел, как он аккуратно укладывал свой стетоскоп в футляр, пристально поглядел ему в лицо, а оглушительные крики женщины все неслись и неслись по комнате. Тогда он отшвырнул одеяло, соскочил с кровати и, взбешенный, выбежал из комнаты и из дома.
Но тут он вспомнил, что все еще в пижаме, поэтому он застегнул пальто. Оно было из тонкого сукна, черное, старомодно изысканное, с собольим воротником. «Все-таки им не удалось спрятать его от меня, — думал он в неистовстве. — Теперь мне бы только…» Он посмотрел на свои ноги. «А, кажется, есть…» Он посмотрел на ботинки. «И это весьма кстати». Мгновенное удивление тут же исчезло, раздражение тоже стало понемногу утихать. Он потрогал свою шляпу, коснулся рукой лацкана. Жасмин был на месте. Что там ни говори, как ни ругай Джейка, негр никогда не забывал о цветке по сезону. Цветок, девственно свежий, только что сорванный, всегда лежал на подносе для утреннего кофе. Цветок и… Он зажал под мышкой палку черного дерева и открыл портфель. Два чистых носовых платка лежали рядом с книгой. Он сунул один из них в верхний кармашек и продолжил свой путь. Через некоторое время вопли негритянки замерли вдалеке.
Потом на какой-то миг у него возникло неприятное ощущение. Он ненавидел толпу: ее суетливую, бессмысленную и покорную глупость, соприкосновение чужой живой плоти с его собственной. Но сейчас он был уже почти свободен и, все еще немного раздосадованный, недовольный, с затухающим раздражением и отвращением смотрел на деловитую толчею у входа. С затухающим отвращением, пока отвращение не ушло, оставив на его лице выражение спокойствия и понимания, с легким, но стойким оттенком насмешливого недоумения, правда еще не окрашенного неожиданной догадкой, еще не озадаченного, еще не настороженного. Все это должно было прийти позже, и его голос был сейчас только беззаботен, насмешлив, сдержан.
— Да их здесь целая толпа.
— Верно, — сказал кто-то.
Судья посмотрел на говорившего и увидел молодого человека, одетого в обычный костюм, от которого неуловимо веяло свадьбой. Молодой человек напряженно и терпеливо наблюдал за входом.
— Вы кого-нибудь ждете? — спросил судья.
Теперь тот смотрел на него.
— Да. Вы не видели… Но ведь вы не знаете ее.
— Не знаю кого?
— Мою жену. То-есть она еще не моя жена. Но свадьба должна была состояться в полдень.
— Что-нибудь случилось?
— У меня не было другого выхода.
Молодой человек смотрел на него напряженно, тревожно.
— Я опаздывал. Поэтому я ехал слишком быстро. Ребенок выскочил на дорогу. Я ехал слишком быстро и не успел бы затормозить. Поэтому свернул.
— А ребенок уцелел?
— Да, — молодой человек смотрел на него. — Вы не знаете ее?
— И вы ждете здесь, чтобы…
Судья пристально посмотрел на него. Глаза судьи сузились, взгляд стал сверлящим, жестким. Он сказал неожиданно резко:
— Чепуха.
— Что? Что вы сказали? — спросил другой встревоженно, робко, почти умоляюще.
Судья взглянул в сторону. Хмурая сосредоточенность, неожиданный гнев прошли. Казалось, он стер их со своего лица быстрым и уверенным движением. Он напоминал человека, который, не будучи воином, на всякий случай научился владеть холодным оружием и вот неожиданно для самого себя встретился с этим случаем один на один, с клинком в руке. Он смотрел на вход. Лицо его отражало напряженную работу мысли. Казалось, он изучал входящих с глубокой и яростной сосредоточенностью и спокойствием; он спокойно огляделся вокруг, потом снова посмотрел на молодого человека, тот по-прежнему наблюдал за ним.
