— Я думаю, вы тоже ищете свою жену, — сказал он. — Надеюсь, вы найдете ее. Надеюсь, вы обязательно ее найдете. — Он говорил с тихим отчаянием. — Наверное, ей столько же лет, сколько и вам. Это, должно быть, невыносимо — искать и ждать того, с кем вместе состарились в супружестве, потому что это так ужасно — ждать и высматривать свою невесту. Конечно, мне-то кажется, что мое положение самое невыносимое. Видите ли, если бы это случилось хоть на следующий день, — еще куда ни шло. Но ведь тогда я, пожалуй, и не свернул бы из-за того ребенка. Наверное, мне просто кажется, что мое положение так ужасно. Оно не может быть столь плохим, как мне представляется. Этого просто не может быть. Надеюсь, вы найдете ее.
Губы судьи дрогнули.
— Я хотел бы укрыться здесь кое от кого, а не искать.
Он смотрел на собеседника. Его лицо все еще было искажено гримасой — подобием улыбки. Но глаза не улыбались.
— Если бы я и искал кого-нибудь, то, скорее, своего сына.
— А, сына. Понимаю.
— Да. Ему было бы, примерно, столько же лет, сколько вам. Ему было десять, когда он умер.
— Поищите его здесь.
Теперь судья открыто рассмеялся, не смеялись только его глаза. Молодой человек смотрел на него с серьезной озабоченностью, к которой примешивалось спокойное, живое любопытство.
— Значит, вы не верите?
Судья громко рассмеялся. Все еще смеясь, он достал матерчатый мешочек с табаком и свернул тонкую сигарету. Когда он поднял глаза, молодой человек снова наблюдал за входом. Судья перестал смеяться.
— У вас есть спички? — спросил он.
Молодой человек взглянул на него. Судья показал на сигарету.
— Спички.
Тот пошарил в карманах.
— Нет.
Он посмотрел на судью.
— Поищите его здесь.
— Спасибо, — ответил судья. — Возможно, позже я воспользуюсь вашим советом.
Он хотел было идти дальше, но остановился и снова оглянулся. Молодой человек по-прежнему следил за входом. Судья с любопытством наблюдал за ним, верхняя губа его дрогнула. Он повернулся и вдруг остолбенел. Его лицо с усталым, чувственным ртом и тонкими ноздрями в своей полной неподвижности напоминало маску; глаза, казалось, превратились в один сплошной зрачок. Он словно утратил способность двигаться. Мазершед обернулся и увидел его. Тусклые глаза Мазершеда сверкнули, его изуродованная челюсть, сведенная страшной беззубой гримасой, отвисла.
— Вот те раз! — воскликнул Мазершед.
— Да, — сказал судья, — это я.
Теперь, когда гипноз рассеялся, глубокая тень замешательства и настороженности легла на его лицо.
— Я думал, что вы уме… — Даже сам он почувствовал, как по-дурацки прозвучали его слова. Тогда он сделал величайшее усилие, чтобы вновь придать своему голосу легкую сдержанную насмешливость:
— Ну как?
Мазершед посмотрел на него — коренастый мужчина в засаленном, плохо сшитом костюме, с несвежим воротничком и без гластука, его тусклый, неподвижный взгляд был полон ярости.
— Так вас они тоже упрятали сюда?
— Смотря кого вы называете «они» и что значит ваше «сюда»?
Мазершед свирепо взмахнул рукой.
— Кто же еще, черт побери! Проповедники Иисуса. Крикуны.
— Вот что, — сказал судья. — Ну, если я в самом деле там, где, как я теперь вижу, я нахожусь, то не знаю, здесь я или нет. Но вас-то, во всяком случае, здесь нет, правда?
Мазершед грубо выругался.
— Да, — сказал судья, — могли ли мы подумать, толкуя вечерами в моем кабинете о Вольтере и Ингерсолле (американский философ), что встретимся при подобных обстоятельствах. Вы, атеист, которого выводил из себя один лишь вид церковного шпиля в небе, и я, который никогда не был способен расстаться с благоразумием настолько, чтобы принять даже вашу приятную и облегчающую жизнь теорию нигилизма.
— Облегчающую жизнь! — воскликнул Мазершед. — Честное слово, я…
Он выругался в бессильной злобе. Можно было бы сказать, что он улыбнулся, если бы не его глаза. Он подправил свою сигарету.
— У вас есть спички?
— Чего? — воскликнул Мазершед.
Он прямо вперился в судью. Пошарил в карманах. От резкого движения его руки на мгновение под мышкой блеснуло дуло тяжелого пистолета.
— Нет, — сказал он. — У меня нет.
— Так, — сказал судья. Он сжимал в пальцах сигарету, его пристальный взгляд был беззаботен, насмешлив. — Но вы мне до сих пор не сказали, что вы здесь делаете. Я слышал, что вы…
Мазершед снова выругался, быстро, зло.
— Нет. Я просто покончил с собой.
Он сверлил судью глазами.
— Черт возьми, помню, как поднял пистолет, помню маленькое xолодное кольцо около уха, помню, как спустил курок.
Он не сводил глаз с судьи.
— Я думал, это единственная возможность избавиться от проповедников, ибо, по церковным канонам…
Он сверлил судью своими тусклыми апоплексическими глазами, в которых так и кипела ярость.
— Ладно, я знаю, зачем вы здесь. Вы пришли сюда искать того мальчика.
Судья посмотрел вниз, его верхняя губа дрогнула, резче обозначились мешки под глазами. Он спокойно сказал:
— Нет.
Мазершед не отрывал от него взгляда.
— Искать того мальчика. Вот ваш агностицизм, — прорычал он. — скажете ни да, ни нет, пока не определите, откуда дует ветер. Все ждете, кто больше предложит. Ей-богу, я бы предпочел сдаться и помереть в святости, чтобы на десять миль вокруг меня не было никого, кроме взывающих к небесам дураков.
— Нет, — сказал судья тихо, чуть приоткрыв губы; мелькнул мертвенный оскал зубов. Затем губы сомкнулись. Он снова осторожно подправил сигарету. — Здесь, кажется, много народу.
Теперь Мазершед начал что-то соображать, его беззубые челюсти свирепо задвигались, тусклый яростный взгляд намертво приковался к лицу судьи.
— Я думаю, вы уже видели здесь и другие знакомые лица, кроме моего. Даже тех, кого вы знаете лишь понаслышке.
— Ах, вот что, — сказал Мазершед. — Ясно. Наконец-то я вас раскусил.
Судья, казалось, был полностью поглощен сигаретой.
— Вы и на них нацелились. Валяйте. Возможно, вам удастся выкачать из них больше такого, что вам по нутру. Возможно. Потому что вы, похоже, не столько хотите что-нибудь узнать, сколько получить новый повод для сомнений. Хорошо, вы получите их здесь более чем достаточно, от любого из них.
— То есть, вы уже…
И снова Мазершед выругался, грубо, свирепо.
— Конечно. От Ингерсолла. Пейна(выдающийся деятель американской революции). Любого из этих ублюдков, на которых я убивал время, читая их книги. Уж лучше бы я загорал на солнышке.
— А, Ингерсолл. Разве он… — начал судья.
— Вон, полюбуйтесь, на скамейке, в парке. И, может быть, на той же скамейке вы найдете писаку, который стряпал дамские романчики. Если его еще нет, то он непременно скоро явится.
Судья подался вперед, опершись локтями на колени. В руках он держал незажженную сигарету.
— Итак, вы тоже смирились, — сказал он. Мужчина, которого Мазершед назвал Ингерсоллом, спокойно взглянул на его профиль. — С этим местом.
— А, — сказал тот. Он коротко, резко взмахнул рукой. — Смирился.
Судья не поднимал глаз.
— Вы приемлете это, да? Принимаете? — Он, казалось, целиком был поглощен сигаретой. — Если бы только я мог увидеть Его, поговорить с Ним. — Он медленно крутил сигарету между пальцами. — Возможно, именно Его я искал. Возможно, я искал Его все то время, когда читал ваши книги, и Вольтера, и Монтескье. Возможно. — Он медленно крутил сигарету. — Я верил в вас. В вашу искренность. Я говорил себе: если Истина может быть постигнута человеком, то этот человек будет среди тех, кто постигнет ее. Некогда — в те годы меня мучила тоска, подобная ноющей боли от старой раны, которая заставляет даже разумного человека ломать себе голову над чем угодно, над любым пустяком, — у меня были нелепые фантазии: вы первый будете смеяться над этим, как я сам смеялся потом; я думал, может быть, на пути в небытие есть дорожная станция, где на мгновение люди меньшего масштаба могли бы лицом к лицу встретиться с такими людьми, как вы, которым можно было бы поверить, из чьих уст можно было бы услышать: «Впереди надежда» или «Впереди пустота». Я говорил себе, что в этом случае я буду искать не Его, я буду искать Ингерсолла, или Пейна, или Вольтера. — Он уставился на сигарету. — Я жду вашего слова. Скажите мне то или другое. Я поверю.
Ингерсолл с минуту смотрел на судью. Потом сказал:
— Почему? Почему поверите?
Сигарета в пальцах судьи расползлась, он вновь осторожно скрутил ее, придерживая пальцами.
— Видите ли, у меня был сын. Последний представитель нашего рода. После смерти жены мы жили одни, двое мужчин в доме. Знаете ли, это был славный род. Я хотел, чтобы мой сын вырос мужественным, достойным его. У него был пони, на котором он все время катался. У меня есть фотография, там они оба; она служит мне закладкой. Часто, разглядывая фотографию или незаметно для них наблюдая, как они проезжают мимо окна библиотеки, я думал: Вот надежда моей жизни; о пони я думал: Какую ношу несешь ты бездумно, глупое животное. Однажды мне позвонили на службу. Кто-то увидел, как пони волочил за собой по дороге моего мальчика, запутавшегося в стремени. То ли пони лягнул его, то ли он, падая, ударился головой, я так и не узнал.
