Иван, погодок молодому Вельяминову, совершив головокружительный поход через многие земли, жив и цел, а Полиевкт… И что скажет она теперь Марье Михайловне?
Наталья сидела на телеге боком, по-крестьянски, свесивши ноги через грядку, и еще помедлила: слезать ли? – заметя пренебрежительный взгляд холопа у знакомых резных ворот. Но преодолела себя, слезла.
– Ты, Гавша, разыщешь Еврюху когда, рыбу-то погляди! Не завоняла ли непутем! Тогда уж и грузи, и вези до дому. А нет – меня дожди али Ивана созови, он, кажись, в стороже ноне, у фроловских ворот… – Махнула рукой, не так это все и важно было в нонешний миг!
Однако – встретили.
– Тамо какая-то жонка, барыня навроде, до твоей милости. На телеге приехала! – долагал за неплотно прикрытою дверью давешний незнакомый ей холоп.
И тут, вскипев сердцем, едва не повернула назад. Но двери отворились, Марья Михайловна сама, посветлев лицом, встретила ее на пороге. Седая, похудевшая, однако живая и даже словно помолодевшая от худобы. Боярыни обнялись, расцеловались, и Наталья Никитична с увлажнившимся взором разом оттаяла душой, и давешние страхи отступили посторонь.
Причина живости старой боярыни обнаружилась скоро: в колыбели попискивала малышка.
– Дочерь! – подтвердила Марья Михайловна. – Внука! Сына-то не оставил мне! – проговорила-пожаловалась с тенью, набежавшей на чело. – А и сноха лежит в огневице! Дите нянькам не доверишь, сама вожусь! (И в этом «сама» прозвучала невольная гордость праматери.) Уже и на ножки встает!
Подошли, поглядели. Малышка с розовым безбровым личиком, лукаво улыбаясь, тотчас требовательно протянула к бабушке пухлые, в перевязочках, ручки, загукала, пытаясь что-то сказать.
– Вот! И умереть нельзя теперь, покуда не вырастет! – подытожила боярыня, отходя от колыбели и опускаясь на лавку. – Садись! В ногах правды нет! Сейчас соберут чего-нито на стол, поснедаем с тобою. И ты уж, Наталья, не молода, гляжу! Годы… Никак, на шестой десяток пошло?
– На шестой. Святками пятьдесят четыре года минет! – отозвалась Наталья, с теплой болью глядя в костистый лик великой боярыни. Годы! И доселе непривычно было, что продан тот, прежний, не раз возникавший вновь и вновь высокий протасьевский терем.
Марья Михайловна, угадав ее мысли, вздохнула:
– Сама вспоминаю! А токмо… Кажен час о мертвых не навспоминаешься! И никоторого внука не оставили мне! Иванов Тимофей вот в Твери… Дак тот отрезанный ломоть, почитай. Оногды весть передадут через людей – жив, мол, детей растит… Тем и питаюсь. Грамотку послать и то боязно, не зазрили б! По Ивановой вине дети еговые из счета выбыли и поместья отобраны в казну! А и Микулины волости в приданое ушли с дочерью. Теперича Всеволожам утеха, а мне печаль. И от Полюшки вот теперь дочерь одна! Надоть выростить!
Марья Михайловна чуть пригорюнилась, опустила плечи. Нянька, тоже незнакомая, коротко взглядывая на Наталью Никитичну, зашла переодеть маленькую. Слуги собирали на стол. Нянька, переменив сорочку, вновь туго запеленала радостно запрыгавшую было Опросю; причмокивая и поднося гулькающую девочку к лицу, вынесла из покоя.
Пост уже прошел, и потому за столом, помимо ухи, севрюжьего балыка, пирогов и белой, сорочинского пшена, каши, были мясная кулебяка на четыре угла, горьковатая лесная дичь, вяленые винные ягоды и сваренные в меду заедки. Наталья Никитична разделывала ножом с костяною, рыбьего зуба, новогородской работы рукоятью печеного рябца, отведывала отвычную дорогую еду, с горем чувствуя, что уже не получает от того прежней приятной утехи. Да и хозяйка, видно было, только для гостьи накрыла дорогой стол. Две старушки, дальние родственницы, да нянька, не вдруг посаженная на господскую трапезу, явно не ежеден так ели и сидели притихшие, пугливо поглядывая на гостью, что, приехавши на простой телеге, теперь как равная сидит и толкует с самой великой боярыней.
– Што терем! – говорила Марья Михайловна. – Помню, при Иване Иваныче, как бежали на Рязань да тамо, почитай, во хлеву жили! Пол земляной! Травой посыпан… Хоромы! Полюшка еще и не рожен был! Да мы зато были молоды, сил хватало на все! А ныне, кабы та беда вдругорядь, мыслю – и рук не вздынуть! Прошло, прокатило! Как умирал Василий Василич от черной немочи, твой-то Никита не зазрил, не поопасился, поцеловал ему руку напоследях… Я до того – ты уж извиняй меня, старуху! – не очень и привечала твоего… Ну, думала, как и все!
У Натальи неволею увлажнились глаза при том далеком воспоминании, что разбередила ненароком Марья Михайловна. Та, заметивши слезы гостьи, положила ей сухую властную пясть на руку, утешая. Старушки за столом вовсе потупились. Нянька, кашлянув, встала:
– Пойду гляну, как там наша малая!
Слуги с подчеркнуто внимательным безразличием меняли блюда, стелили чистые рушники – вытирать пальцы.
– Ты вота што! – прикидывала меж тем Марья Михайловна, переходя к делу. – Можно и деверя Тимофея попросить, не откажет! Мочно и к дьяку сходить… Да ить от злобы злобы не убывает! Станут и впредь поля травить да скот отгонять… А надобно к Даниле Феофанычу челом! С Олександром ить вместях и из Орды бежали, и в поганой Литве сидели, и твой-то у их на виду был! Нехорошо, мол, не по-Божьи! Пущай Данило в любовь и сведет! Без пакости, да и без княжого слова! Со стариком я сама поговорю, а Иван твой пущай в ноги падет – али столь непоклонлив? Митрий недужен, не седни завтра Василий сядет на стол… Дак неуж не окоротят Мининых холуев?
Совет был разумен, и Наталья благодарно склонила голову.
– А от Пимена твоего и вси ропщут! – продолжала боярыня. – Из Царягорода и оттудова шлет: «Дай, дай и дай!» Верно, на приносы грекам поиздержался. Его бы тоже окоротить нать, да тут мирская власть не властна! Разве старцы лесные? Федор-от, племянник Сергия, што думат? Слух идет, архиепископом ноне на Ростов ставлен! Али с Пименом в долю вошел?
