Пока не вылез первый прыщ…
С тех пор ему никто не смотрел в лицо, и он научился отводить глаза. Мать смотрела на него с сочувствием и бормотала: «Бедный мой сыночек, бедный мой сыночек», — думая, что он ее не слышит. В их семье слыхом не слыхали о дерматологии. Все говорили: «Трудный возраст, само пройдет, это до первой девушки… — При этом отец и его друзья гоготали и подталкивали друг друга локтями. — А потом как рукой снимет, исчезнут словно по волшебству».
«Но ни одна девушка не захочет целоваться с прокаженным», — тщетно пытался возразить Жан Мартен. Он запирался в ванной, устраивался перед зеркалом, смывал следы желтой лавы, разглядывал алые вулканы и страдал. Когда все это начинало нестерпимо зудеть, он сладострастно чесал, чесал, это было приятно и приносило облегчение… но на коже оставались кровавые раны, которые потом превращались в шрамы.
Тогда он начинал неистово мастурбировать… Не помогало.
Он прочел о прыщах все, что смог найти. Накладывал на лицо свиной жир, зеленую глину, соли Мертвого моря, пероксид бензоила, свинцовую мазь, медную мазь, прижигал йодом, чистым спиртом, салициловой кислотой, глотал препараты, от которых потом болел…
Вновь отчаянно мастурбировал.
У всех парней были подружки, у всех, кроме него.
Все уже трахались, все, кроме него.
Все парни могли ходить с голым торсом, все, кроме него.
Все парни брились, намазывались лосьоном. Все, кроме него. Средства после бритья жгли ему кожу.
Он надувался, краснел, горел, покрывался коркой, сдирал ее, и все начиналось сначала. Он превратился в одну сплошную рану. Прыщи были везде: на лице, на плечах, на спине. Он перестал выходить из дома.
Сосредоточился на занятиях. Получил аттестат с отличием. Год готовился, чтобы поступить в Высшую школу бизнеса. Родители были рады успехам мальчика, подарили ему мотоцикл, и он приобрел привычку мчаться на всех парах, подставляя ветру лицо, чтобы подсушить свои прыщи.
Однажды вечером он смотрел телевизор вместе с бабушкой, которая была фанаткой киноклуба на канале «Франс 3». В цикле «Современный английский кинематограф» он вдруг увидел нечто, его поразившее. Он наконец увидел на экране таких же, как он, парней: уродливых, красных, покрытых прыщами. Английские актеры ничуть не были похожи на американских звезд с их гладкой розовой кожей, они были как он, Жан Мартен. И он решил отправиться на учебу в Англию. Родители воспротивились: ему полагалось остаться в Монтелимаре и получить в руки бразды правления фабрики по производству нуги. «Ты единственный сын, — говорили ему за каждым семейным обедом, — ты должен осваивать основы производства».
И все же он поступил в престижную Лондонскую школу экономики и ушел из дома, хлопнув дверью. Остался без гроша. Жизнь его должна была совершенно перемениться.
Она и переменилась. По крайней мере он поверил, что переменилась. Стала гораздо лучше. Ему смотрели в лицо, с ним разговаривали, дружески хлопали по спине. Он научился улыбаться во весь рот, не стесняясь кривых зубов. Его даже приглашали в паб. У него могли взять конспекты, немного денег, проездной. Таскали у него нугу, которую тайком присылала бабушка. Он не был против, наоборот — он был счастлив, у него были друзья. Но подружек по-прежнему не было. Как только он оказывался рядом с девушкой и хотел ее поцеловать, она начинала увертываться, твердила: «Ах нет! Это невозможно! У меня есть парень, он такой ревнивый!»
Он вновь сосредоточился на учебе. Жевал нугу и думал о Скарлетт Йоханссон. Он был от нее без ума. Красивая блондинка, нежно-розовая кожа, ослепительная улыбка, он подумал, что однажды, когда разбогатеет, наймет знаменитого дерматолога, который его вылечит, и тогда он на ней женится. Он засыпал, посасывая нугу. После университета и бесконечных маленьких подработок он уставал до изнеможения. А что делать — нужно было оплачивать занятия, жилье, пишу, телефон, газ и электричество. У него уже не оставалось времени думать о проблемах с кожей, но мастурбировал он по-прежнему энергично.
Так длилось до вечера, когда он встретил Гортензию. На приеме, который давали мсье и мадам Гарсон в честь своей дочери Сибил. Он работал в баре. Гортензия подошла к стойке и начала опрокидывать бутылки с шампанским в ведерко со льдом. Он попытался возмутиться, и она уничтожила его на месте своим презрением. Она разговаривала с ним так, как даже с собаками не разговаривают. Каждая ее фраза была словно метким апперкотом в лицо.
Он уже дрался с парнями в Монтелимаре, получал удары, подлые удары, но никто не смог причинить ему такую боль, как Гортензия — несколькими словами. Словами, которые подкреплял полный презрения взгляд, скользнувший по нему, словно по куче отбросов, лишавший его права называться человеком. Он внимательно посмотрел на нее, зафиксировал ее изображение в памяти и поклялся никогда ее не забыть. Если когда-нибудь встретит эту стерву, он отомстит. Граф Монте-Кристо покажется по сравнению с ним младенцем. Он не станет касаться ее физически, о нет! В тюрьму из-за нее идти неохота, но он раздавит ее, размажет, морально искалечит. Он не спешил, времени у него было достаточно.
И однако… Когда впервые ее увидел — она как раз выливала первую бутылку шампанского, — он не поверил своим глазам: эта девушка была точной копией Скарлетт Йоханссон. Его любимой Скарлетт. Он ошеломленно уставился на нее. Был готов промолчать, не заметить, пусть себе хоть все бутылки выльет. Скарлетт собственной персоной, только с каштановыми волосами с медным отливом, зелеными длинными глазами и сногсшибательной улыбкой. Тот же маленький задорный носик, те же детские припухлые губы, созданные для поцелуев, та же сияющая кожа, та же царственная осанка. Скарлетт…
Она его оскорбила. Его любовь, его мечта его оскорбила.
Когда он пришел в эту квартиру, Гортензия была в Париже. Его приняли. Ударили по рукам, high five, low five, и дело в шляпе. Семьсот пятьдесят фунтов комната.
Вечером, возвращаясь с одной из подработок — по вечерам он выгуливал двух маленьких очаровательных джек-рассел-терьеров, которые радостно вылизывали ему лицо каждый раз, когда он приходил, чтобы забрать их на прогулку, — он оказался лицом к лицу с Гортензией. Он чуть в обморок не упал.
Стерва!
Она, похоже, его не узнала.
С этого момента он вышел на битву со своей судьбой. Как граф Монте-Кристо. И как граф Монте-Кристо, должен неторопливо и тщательно продумать свою месть. У этой девки обязательно есть слабое место. Тайное местечко, куда можно вонзить предательский кинжал. Бросить ее, истекающую кровью, обезображенную горем, и только тогда сорвать маску и плюнуть ей в лицо.
Но до этого долгожданного момента, момента, придающего смысл и сладость его пресному однообразному существованию, необходимо хранить инкогнито.
Для начала он отпустил усики. Объявил, что родом из Авиньона, чтобы нуга из Монтелимара ненароком его не выдала, и решил не произносить ни слова по-французски, чтобы скрыть свой южный акцент. Он будет ждать столько, сколько нужно. Говорят, месть — блюдо, которое едят холодным. Он заморозит его и будет есть ледяным.
Гэри не узнавал свою жизнь. Словно она превратилась в большого воздушного змея с разноцветным хвостом, который улетал далеко-далеко в небо, а он бежал за ним, пытаясь догнать. Словно все, что имело для него значение прежде, уже не считалось. Или просто исчезло. И он остался на обочине с пустыми руками и колотящимся сердцем и впервые почувствовал приступы страха, жуткого страха, от которого он задыхался, дрожал и готов был разрыдаться.
Со страхом он и прежде был знаком. Когда он прижимался к матери и та шептала ему, что любит его, любит больше всех на свете, и по ее голосу, такому тихому, словно она не хотела, чтобы ее услышали, было понятно, что она в опасности. Она шептала еще, что он узнал тайну, тайну женщины, портрет которой выбит на монетах и напечатан на банкнотах и на голове у которой корона, но об этом нельзя говорить ни единому человеку, никогда-никогда, что тайны нельзя никому доверять, а этой особенно нельзя ни с кем делиться. Даже слова о тайне, что она сейчас произносит, могут быть опасны, и она прикладывала палец к губам, повторяя: «Опасны». Они скованы одной цепью, одной тайной, одной опасностью. Но прежде всего нужно помнить, что она всегда будет любить его, оберегать изо всех сил, пусть он об этом помнит, всегда-всегда, она сильнее прижимала его к себе, и ему становилось еще страшнее. Он дрожал, все его тельце дрожало, она еще крепче его обнимала, притискивала к себе что есть силы, и они сливались в одно существо, пытаясь вместе выстоять против страха. Он не понимал, чего боится, но чувствовал, как опасность окутывает его белым душным покрывалом. И на глаза наворачивались слезы. Это было слишком сильное чувство, чтобы его контролировать, ведь он не мог его даже определить, не мог обозначить словами, чтобы справиться с ним, чтобы его прогнать. Белое душное покрывало окутывало все вокруг, окутывало их — узников молчания.
