Мариетта, Ариана, Жоад бен Эзра и даже Аньес, сквозь эгоизм которой пробивалась подлинная скорбь. Но какой ценой они этого добились! Король, который теперь уже не мог покинуть своего ложа, почти слепой и с культями вместо рук и ног, распространял трупный запах, который старались заглушить при помощи бальзамов, ароматных настоев и курильниц со всеми благовониями Аравии.
— Глядя на то, что мы видим перед собой, я спрашиваю себя: не напрасно ли мы так отчаянно сражались, отнимая его у смерти, — как-то вечером сказал Ариане Тибо, нередко вспоминавший о том лекарстве, которое дал ему Маймонид, когда он покидал Дамаск. — Безболезненная кончина стала бы для него благодеянием...
— Возможно, но он ее не желает, потому что знает: королевство еще нуждается в нем. И я тоже...
— И вы тоже? — проворчал Тибо. — Неужели вы осмелитесь сказать мне, что по-прежнему любите его, доведенного до состояния живого трупа?
— Я никогда не перестану его любить, потому что моя душа узнала его душу, потому что мы изначально были друг другу предназначены, и в вечности, где я когда-нибудь к нему присоединюсь, мы будем вместе. Вот это и есть любовь. Та любовь, какой ждет от нас Господь.
Он взглянул на нее с восхищением, к которому примешивалась горькая зависть. Дал бы Бог, чтобы Изабелла так любила его! Все то время, пока его господин требовал неусыпных забот, ему удавалось отгонять от себя ее образ, но теперь он вернулся с новой силой и отравлял его сны. Чем он обладал, этот незнакомый мальчик? Что в нем было такого, чего недоставало ему самому, и почему она все разрушила, все бросила, все предала — вплоть до того, что позволила вооруженным людям ворваться в ее любимый монастырь, чтобы дать увезти себя на край моавской пустыни и жить этой новой любовью? Ответа на этот вопрос у него не было. Однако он должен был получить ответ и как можно скорее.
А неисправимый Рено Шатильонский не сидел сложа руки. Ему было поручено охранять границы королевства, и он не участвовал в последних военных операциях на севере, но это вовсе не означало, что он пребывал в бездействии. Совсем наоборот: он попросту вернулся к своим прежним планам, касавшимся священных городов ислама — Мекки и Медины; только на этот раз он намеревался отрезать паломникам пути как на суше, так и на море. Для этого он собирался привести в исполнение замысел совершенно безумный: завладеть телом Пророка, положить его в ящик и привезти в Керак, где мусульмане могли бы быть допущены к нему, и им дозволено было бы поклоняться святыне за немалую плату, что обеспечило бы сеньору Трансиордании сказочные доходы.
Ради того чтобы получить контроль над морем, Рено решил подготовить суда, разобранные на части, и перевезти их на верблюдах в Акабу, где они снова были бы собраны и спущены на воду. Суда направились через Красное море к берегам Египта и к Хиджазу. Они нападали на мусульманские корабли, разоряли порты, препятствовали продвижению караванов и мешали всякой торговле кроме той, какая велась к выгоде Рено и должна была обеспечить празднествам по случаю свадьбы его пасынка, Онфруа де Торона, и принцессы Изабеллы неслыханную роскошь и ослепительный блеск...
Безумное предприятие, разумеется, провалилось, и шум поднялся совсем не такой, какого ожидал Рено...Венчающий плато огромный и грозный Моавский Крак, построенный за сорок лет до того на суровых черно-красных вулканических скалах, был одним из самых надежных оплотов Святой земли, а с тех пор как в крепости хозяйничал Рено, она представляла собой постоянную угрозу для караванных путей, пролегавших между Красным и Средиземным морями. Главенствовала в ней исполинская квадратная башня, пробитая всего-навсего несколькими бойницами для стрельбы из лука. Она высилась над долиной огромной скалой, своеобразным шипом, угрожающе нацеленным в синеву неба, а над ней реяло море знамен. От башни расходились в стороны мощные стены с встроенными в них другими башнями, заключавшими внутри себя жизненно важные части замка: большой водоем, безмятежно отражавший небо, конюшни, главный и задний дворы, парадные залы, где в этот день готовились к сказочному пиршеству, на которое вот-вот должны были прибыть знатные гости, многие — из дальних мест и даже из самого Иерусалима. Готовился пышный праздник, и в замке все было вверх дном. Носились взад-вперед слуги, музыканты настраивали инструменты, а гигантская кухня гудела потревоженным ульем.
На женской половине Изабеллу, отданную в руки камеристок и придворных дам, только что облачили в роскошное платье из парчи кораллового цвета, затканной золотом, которое ей предстояло снять только вечером, чтобы взойти на супружеское ложе. Этим будет отмечен переход от беззаботных дней детства к обязанностям замужней женщины, но главное — от уединенных мечтаний к плотской реальности любви. Реальности, которую она призывала всем своим пятнадцатилетним телом, поскольку узнать все любовные тайны ей предстояло с тем, кого избрало ее сердце, с прекраснейшим на свете рыцарем. Она чувствовала, что и сама очень хороша, во всем его достойна, и убиравшие ее к свадьбе девушки наперебой расхваливали будущую чету новобрачных и красоту детей, которые у них родятся.
Она полюбила Онфруа с первого взгляда. Взгляда, впрочем, чуть удивленного сходством рыцаря с Тибо де Куртене, которого она, как ей казалось, любила так сильно. Как и Тибо, он был темноволосым и сероглазым, но в этих серых глазах — правда, Онфруа был моложе, ему едва исполнилось семнадцать — светилась лишь радость жизни, ласковая кротость, тогда как глаза бастарда сурово отливали сталью. Потом Онфруа с ней заговорил, и речи его были пленительны, он пел ей чудесные любовные стихи, а когда она подарила ему первый поцелуй, губы его оказались шелковистыми и нежными, они круглились, словно лепесток розы. Она не понимала, каким образом вдруг перестала любить Тибо и так неожиданно всю себя посвятила Онфруа, вызвав гнев матери и огорчив Балиана, своего отчима, благородного и доблестного рыцаря, ставшего ей настоящим отцом. Огорчилась и Ариана, не понимавшая, как можно с такой легкостью полюбить другого, потому она ее и покинула — и еще потому, что Изабелла, встретив Онфруа, отдалилась от своего брата-короля и перешла в стан его прирожденных врагов.
Девушка иногда еще вспоминала Тибо, но она так давно его не видела, что лицо королевского щитоносца в конце концов почти стерлось из ее памяти. Говоря откровенно, это забвение было довольно приятным, и именно для того, чтобы его сберечь, она и отказалась встретиться с Тибо в монастыре, и даже не попыталась его
