и пришел к выводу, что страна была неуязвима перед лицом региональных беспорядков. Но в записке от 17 ноября, направленной в штаб-квартиру Сороса, Джоунз оказался способен доказать, что МВФ полностью заблуждается. Корея находится «в поздней стадии кризиса», предостерегал он. Официальные цифры по долларовым долгам южнокорейских компаний, которым верила общественность, были ниже реальных обязательств на чудовищную сумму 60 миллиардов долларов, и многие из этих долгов должны были быть выплачены в течение ближайших недель. Катастрофический провал был не за горами.
События следующего месяца доказали, что оценки, содержащиеся в записке Джоунза, оказались верными. Через девять
дней после того, как его самолет приземлился в Нью-Йорке, руководитель отдела МВФ по Азии вылетел в Сеул со срочной миссией. Проведя встречу с руководством центрального банка, он обнаружил, что резервы банка уменьшались ежедневно на
1 миллиард долларов, и теперь их уровень упал уже до 9 миллиардов долларов36. Точно как сообщал Джоунз в своем отчете, большинство долларовых долгов корейских заемщиков подлежали выплате в ближайшее время, таким образом, деньги улетали из страны с такой скоростью, которая неминуемо опустошала ее резервы. Третьего декабря МВФ сообщил о второпях собранном кредитном пакете на сумму 55 миллиардов долларов для Южной Кореи (рекордная цифра для помощи МВФ), но, учитывая, что долларовые обязательства частного сектора были более чем в два раза больше этой цифры, пакет оказался неадекватным. К концу декабря вон упал на 60 % от того уровня, на котором он находился во время написания Джоунзом своей пророческой записки 17 ноября.
Но провидческое сообщение Джоунза Соросу не принесло команде Сороса ровным счетом ничего. Несмотря на решительные формулировки записки Джоунза от 17 ноября и на сообщение Джоунза на следующий день, никаких попыток осуществить короткие продажи вона и повторить барыши как в Таиланде предпринято не было. Непонятно, почему так случилось. Когда Джоунз прислал свою записку, чиновники высшего ранга из МВФ верили в то, что Корея сумеет избежать проблем, и это могло убедить команду Сороса сосредоточиться на других задачах37. Но трудно избежать подозрений, что на упущенную возможность не повлияла также двойственная натура Сороса. Босс хотел быть государственным деятелем, а не грабителем наций. Если он и хотел иметь дело с Южной Кореей, то не в качестве палача, а в качестве спасителя38.
В первые январские дни 1998 года Сорос направился в Корею. Он поехал туда в качестве гостя избранного, но еще не вступившего в должность президента страны Кима Дэ-Юнга, и в аэропорту его уже поджидали корреспонденты с камерами. Великий человек отобедал в доме Кима и ласково назвал его «Ди-Джей». Он посетил крупнейших промышленников страны и позавтракал с Майклом Джексоном, который задумал открыть парк аттракционов на основе недвижимости потерпевшего крах южнокорейского производителя нижнего белья39. Обратившись к местной прессе, Сорос без стеснения рассказывал, что необходимо сделать Корее. Он критиковал предписания МВФ, данные Южной Корее, которые загнали страну в еще большие долги, и призвал к «радикальной реструктуризации промышленности и финансового сектора», включая наведение порядка в практике отчетности и предоставление менеджерам свободы при увольнении работников40. Если Корея поступит таким образом, сказал он, его фонд Quantum готов инвестировать дополнительные средства в экономику страны, и другие западные инвесторы поступят так же. Инвесторы ответили на заявления Сороса тем, что необдуманно бросились скупать ценные бумаги Южной Кореи, а сеульский индекс KOSPI подскочил на четверть через 10 дней после его визита41.
Миссия Сороса в Южной Корее принесла состоянию Сороса мало хорошего. Он не только упустил шанс осуществить короткие продажи вона; его фонды не вложили средства и в отскок его курса до следующего октября. Но поездка в Корею имела другие последствия. Пресса, освещая его визит, неизбежно подчеркивала сравнение атмосферы визита с атмосферой в Гонконге: ранее в сентябре один азиатский лидер назвал Сороса преступником и идиотом, а теперь другой азиатский лидер оказал ему торжественный прием. Отвечая на вопрос о разнице между Махатиром и Кимом, Сорос позволил себе улыбнуться: «Один из них, должно быть, ошибается», — ответил он42.
ОСОБЕННО ОСТРО БОРЬБА МЕЖДУ «ДВУМЯ ЛИЧНОСтями» Сороса проявилась в России. Еще в 1987 году, до распада Советского Союза, Сорос учредил филиал своего института «Открытое общество» в Москве. В 1990-е годы институт занимался поддержкой реформы образования, печатал бесплатно учебники, свободные от марксистской идеологии, и тратил миллионы долларов на гранты в поддержку ученых. Иштван Рев, венгерский историк, который был членом правления его благотворительного фонда, полагал, что Сороса привлекло в Россию то же, чем был очарован Наполеон: ее просторы, ее историческая задача, ее экономическая отсталость, ее постоянно не выполнявшиеся обещания43. Не желая, чтобы его благотворительность рассматривали как троянского коня для его финансовых интересов, Сорос придерживался принципа не делать инвестиции в России, однако он позволил Дракенмиллеру и его команде создать позиции. Но весной 1997 года он сломался. Он провел поразительные финансовые спекуляции на бирже в России, те, что явились повторением его ошибок в Индонезии и Южной Корее.
Сорос не был единственным западным инвестором, который попался на удочку России. В конце 1996 года, когда президент Борис Ельцин возобновил программу своей экономической реформы, менеджеры хеджевых фондов стали стекаться в Москву, ходить в Большой театр и гулять по паркам знаменитого Новодевичьего монастыря. В страну ворвался поток иностранного капитала. Инвестиции в ценные бумаги увеличились с 8,9 миллиарда долларов в 1996 году до 45,6 миллиарда долларов в 1997 году, что было эквивалентно 10 % ВВП России. Индекс российских акций почти утроился за первые девять месяцев года, делая этот рынок самым накаленным среди множества развивающихся рынков. Конечно же, в этой эйфории существовали риски: права на собственность и нормы закона в России были туманными концепциями. Но с точки зрения портфельного инвестора Россия казалась хорошим выбором, поскольку реформаторы имели превосходство в правительстве Ельцина.
Если бы реформаторы проиграли, иностранцы могли бы избавиться от своих акций и облигаций и направиться к выходу.
Будучи творением рынка, Сорос понимал важность стратегии выхода из него. Но в 1997 году он поставил на карту 980 миллионов долларов, вложив их в опасную затею, которая почти полностью была неликвидной. Действуя через голову Дракенмиллера и его коллег, он присоединился к участию в тендере консорциума за 25 % «Связьинвеста», развалившегося российского телефонного коммунального предприятия, находившегося во владении государства. Это были инвестиции, которые могли окупиться в долгосрочной перспективе: при 19 телефонных линиях на 100 человек, в сравнении с 58 линиями
