скакуна своего, да сам похрустишь.
«Скакун» мерно шагал за Эйденом, запряжённый в телегу, шевеля длинными ушами и подмечая проплывающие мимо кусты кизила. Следом шли собаки. На большой дороге, в окружении людей, они вели себя спокойно, не подавали голоса, не лезли под ноги.
— Давно я не ел сырой лежалой тыквы. — Признался Эйден. — Но вкус помню. Не возьму и даром.
— Кто б мне такую подарил. Ладно, дядь, не хочешь торговать — просто так дай, а? Медяшку. Хлеба куплю. А то и пива.
— Нету медяшки.
— Э-э-э… — протянул сочувственно паренёк, — понимаю. У всех сейчас так. И ладно самому выходить не жрамши. А скотинку жаль. Давай так. — Щербатый поотстал немного, поравнялся с телегой. Шваркнул о её борт тыкву, ловко и уверенно, разбивая точно пополам. — На! Возьми, не отказывайся. И осёл пожуёт, и собачки, на осла глядя.
Волкодавы настороженно обходили щедрого нищего с двух сторон, то ли отрезая ему пути к отступлению, то ли не желая слишком приближаться к чудаковатому. Эйден вздохнул глубоко и устало. Отказать теперь он бы не мог.
Перейдя вброд речушку, воды было совсем немного, по щиколотку, вышли к живописной полянке у кромки соснового бора. Сотни две шагов от большой дороги, втрое дальше постоялый двор, солидный, в два этажа, а здесь было тихо, журчала вода, шептали на ветру сосны. Остановились на завтрак. Эйден, успевший до того закупить лепёшек и варёных яиц, раздал всем одинаковые порции. Парень, представившийся Луко́й, принялся за угощение с аппетитом и усмешкой.
— Ладно псы, — говорил он, — этим яйца любить положено. Птичьи есть, свои полизывать, неприятельские — откусывать. Но как скорлупкой хрустит ишак — вижу впервые.
— Ему волю дай, и цыплят бы стрескал.
— Да, жвала что надо. А лепёшки, как и яйца, ещё тёпленькие. Небось первым купил. Спасибо ещё раз, спасибо огромное, горячее и… — Лука запнулся, гыкнул и продолжил — и сердешное. На и тыковкой закуси, не пропадать же добру.
От тыквы, что так и не бросил, он отхватил четыре ломтя, орудуя мелким, почти незаметным в руке ножиком. Один гордо вручил Эйдену, потом прошёлся, разложил другие три перед зверьми. Волкодав с подозрением покосился на оранжевый кусок, понюхал, из вежливости лизнул. Второй сделал вид, что подношения не заметил, отвернулся и лёг. Только Ушастый подобрал тыкву губами сразу же, сочно и бодро захрустев. Он уже совсем восстановился, набрался сил и выглядел самым активным в компании.
— А чего ж сам не ешь. — Поинтересовался Эйден, откладывая вялый ломоть в сторонку. — Точно за лакомство и сойдёт. Как раз бродить начала.
— Так я наелся. Сыт. Да и пахнет она уже. — Лука выглядел простым, как долблёная тыква. Часто улыбался, смотрел открыто, доверчиво, то и дело ворошил непослушные волосы. Ему, пожалуй, не было и двадцати. Грязные, чуть опухшие от холода и сырости руки выдавали бродягу опытного, привыкшего к непогоде и жизни под открытым небом. — Расскажи лучше, куда идёшь и откуда. Да давай костерок разведём, погреемся. Всё одно не торопимся.
Эйден не был расположен рассказывать. Благо, собеседник и не собирался слушать, сам болтал без умолку. Пока Лука лазил в сосняке, треща хворостом, он похохатывал, радуясь особенно хорошей ветке, возмущался слишком колючей хвое и нараспев хвалил свой новый кожушок.
— Сейчас займётся. — Говорил он, высекая искру на «жжёнку», особым образом обугленную тряпочку. — В этом я мастак. Мастер. Огонь могу добыть хоть в пургу, хоть в ночи. Даже и случайно однажды сарай сжёг. А ты?
— И я. И в пургу бывало.
— Во-от! Здесь два мастера! Успех неминуем.
Жжёнка должна была ловить искру лучше хлопковой ваты, расходиться сеточкой тления, разгораться легко и сразу. Такие тряпицы готовили специально, сжигая без доступа воздуха в железном сосуде, в лампе или закупоренном котелке. Беда в том, что жжёнка была совершенно и безнадёжно сырой, как и всё, что было у Луки или на нём.
— Сейчас только искорки займутся. Только поярче что мигнёт. — Юноша шкрябал обухом ножика по огниву, искорки сыпались, но тления всё не получалось. — Вот. Почти-почти. Подуть немного и всё. — Он дул натужно и бестолково, иногда даже брызгая слюной. Поначалу смотрелось смешно, но понемногу становилось скорее грустно. — Аж голова кругом. Так стараюсь. А когда достаточно постараешься — наверняка своего добьёшься. Так люди говорят.
Совсем неслышно, на выдохе, Эйден протянул нужное заклинание. Подходящее перекрестие ветвей зачадило, хвоя с треском разгорелась, сразу запахло смолой. Лука аж подпрыгнул от радости, потирая слезящиеся глаза и красное от натуги лицо. Он гордился костерком среди росы так, будто вокруг свирепствовала буря.
— Вот. Стоит только достаточно расстараться. А подкину сразу целый ворох, полыхнёт, как Данас в те года. И курточку прокопчу, просушу, всё приятнее будет пахнуть. Не мной, не сыростью, а дымком да хвоей.
— Как ты сказал? — Эйден чуть подался вперёд, думая, что послышалось.
— Вонь, говорю, отбить бы. Ты верно советовал. Только стирать не стану, холодно и…
— Нет, я не о том. Про Данас.
— А что с ним?
— Да чтоб тебя! — Алхимик аж стукнул по земле кулаком, закатил глаза, простонал что-то невнятное и нелестное.
— Да понял я, понял. Шучу так. Чего завёлся-то? — Лука настолько походил на дурака, что, возможно, им не являлся. — Шутить-то про Данас уже можно. И время прошло, и сам ногами прошёл немало, от места и очевидцев порядочно отойдя. А как город горел, я изнутри видел и даже сам тушить бегал. С ведёрком жестяным во-от такого размера.
— Хм… и я видел, и я тушил. Это сколько ж тебе было?
— Ну, точно не скажу. — Парень загибал пальцы, но не факт, что умел считать. — Сейчас шестнадцать, а то и все семнадцать. Но может и поменьше. Тогда, получается, мне было вот сколько.
Показав неопределенным образом скрюченные пальцы, Лука плюнул на это дело и обозначил примерный рост. Где-то по пояс. Эйден и сам пытался сосчитать даты. Не без труда. Выходило, что Данас, осаждённый войсками Хертсема, горел уж лет шесть назад.
— Мир тесен. — Отметил он, смотря влево и вверх, что-то припоминая. — Так значит, ты из тех мест? Давно видел Данас? Мирт, Кумрун, Кролдэм? Как там сейчас?
— Из тех. — Лука кивал как-то неуверенно, неопределённо. — А сейчас
