забирать вещи из самолета, который потом на моих глазах поднялся и повез более счастливых, чем я, людей в Москву. Но вот я уже примирился с судьбой, приезжаю сюда, где мы теперь находимся, а отсюда не вдруг и добраться до телеграфа хотя бы, и вдруг здесь узнаю, что «Красная звезда» запрашивает телеграммой: почему человек не выезжает? Что ей ответили, я не знаю; может быть, ничего не ответили, там будут думать, что я сам по себе не еду… Если к этому добавить предыдущее время неопределенности и т. п., то можно представить, какое у меня было и есть настроение. Хуже всего, пожалуй, что я ничего не знаю… То ли меня вызывали в грибоедовский комитет, то ли я уже принадлежу «Красной звезде», но тогда непонятно, как могли помешать мне подчиниться приказу сверху. То ли что-нибудь третье, не стоящее таких волнений, которые были вызваны во мне предположениями о том, что я уже не здешний… Писать почти ничего не писал за исключением малозначащей статьи и листков «Из записной книжки», которые к тому же были испорчены на столбцах газеты и вообще они для другого органа по смыслу и характеру.
Подождем еще середины месяца, авось что-нибудь прояснится, а пока, дорогая моя, не обещаю чего-нибудь нового в смысле серьезной работы: условия не те, что были бы терпимы, настроение поддерживается только сознанием, что надо терпеть. Становлюсь мнителен насчет здоровья: все кажется, что у меня что-то не в порядке, плохо сплю, легко простужаюсь и т. д…
7. I М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563
…Поздравляю тебя с Новым годом. Прими мои лучшие пожелания. Думала, что в этом году поздравлю тебя за нашим столом – не знаю, почему это не удалось. Я очень ждала твоего приезда. О том, чтобы тебя вызвали, ходатайствовали Михаил Васильевич <Исаковский> и Сурков. Их предложение не вызвало возражений в Верховном Совете. Что же касается Политуправления, то и там все шло хорошо. Баев мне ответил: «Мы вызываем тов. Твардовского на 10 дней»… Третьего, вечером, позвонила некто Молчанова. Справилась, не может ли она получить письмо мужа, которое повез тов. Твардовский, вылетевший 25 декабря. Только на утро следующего дня я могла успокоиться: пришла твоя телеграмма, посланная как будто 28 декабря. Можно было заключить, что ты, не знаю, здоров ли, но жив…
Как тебя, вероятно, известили, вызывался ты на доработку гимна. Совещание по этому вопросу неопределенно назначено на «после Нового года». Его еще не было. Народ вызван, и народ этот пока живет в Москве (Светлов и др.)…Твой приезд был здесь крайне необходим по ряду других причин. Во-первых, пошло в производство «Возмездие». Затребовали ряд поправок. Я все тянула с ними, ожидая твоего приезда. Но мне поставили срок – новый год. Второго и третьего я давала эти поправки, отвоевывая все, что можно…
9. I А.Т. – М.И. Литва, дер. Рудмяны – Москва
…Вез я письмо Баканова в Москву, да не довез, как уже тебе сообщал, а вот он везет мое и довезет уж наверняка, так как вызван на новую должность – начальника военного отдела «Известий». Еще я не знал, как грустно, когда отсюда уезжает при тебе человек насовсем, в Москву, укладывает барахлишко, щедро раздаривает книжонки, блокнотики и т. п. тем, что остаются, провожая его с грустью и завистью. Что касается меня, то я, видимо, засел здесь теперь, а почему – тебе самой станет ясно.
Перед этим я написал тебе письмо под настроением не одоленной еще обиды за то, что меня задержали по дороге в Москву, и жалею, что отправил его, хоть ты и просила писать всегда, что на душе. Сейчас настроение мое поднялось несколько, я потихоньку втягиваюсь в быт и работу, главное – в быт, который уже давно мне был привычным. Пишу тебе это письмо при свете керосиновой лампы, сидя в домике с закрытыми ставнями в русской деревушке, заброшенной бог весть как далеко от большой России, отделенной от нее и Белоруссией, и Польшей, и Литвой – тремя по крайней мере языками. Народ и все здесь точь-в-точь как в России, но в то же время и не так…
Вчера я делал доклад на партсобрании о литературном материале в нашей газете. Доклад прошел хорошо, но не было еще на свете такого обзора литературного, который всех бы удовлетворил и в равной мере был приятен. Задел и я кое-кого. Еще мне предстоит, если некоторые обстоятельства не помешают, делать доклад о поэзии фронтовых авторов на фронтовом совещании писателей. Если ты можешь представить, как трудно было бы мне делать доклад о всей вообще современной советской поэзии, исключив себя механически, то какова же эта задача здесь, где, кроме себя, я имею едва ли не одного сколько-нибудь стоящего человека, который к тому же находится под явным моим влиянием. Дай бог, чтоб миновала меня чаша сия. А то опять придется сочинять «тезики», изворачиваться, мудрить и в конце концов говорить не то, что думаешь. Вот тебе моя сегодняшняя жизнь. Насчет быта я мог бы прибавить еще то, что живу не один. В домике еще два-три офицера, более молодых и шумных, плюс семья 4 души, плюс пишущая машинка, стучащая над ухом. Только и хорошо, когда выйдешь: метель такая же, как у нас, поля в снегу, вокруг-вокруг леса, где множество кабанов, диких коз, волков и т. п. (Ходили на охоту, но не убили – козы близко не подпускают.) В версте стоит наш поезд, и которую зиму уж я вижу этот унылый состав с радиомачтой, стоящий на пустынном разъезде! Письма что-то не идут, от тебя давно уже ничего не имею. Собственно, и ждать больше неоткуда и не от кого. Разве Мих. Плескачевский черкнет пару строк, да и то что-то давно нет.
Не спрашивай меня о писании. Мне больно и тяжело, и я только-только, может быть, под влиянием того, что ждать больше нечего, начинаю входить в состояние, когда, может быть, что-нибудь получится. Очень трудно рассказать, что это и почему, тем более в письме, но я вновь переживаю мучительнейший период, как перед «Теркиным» в 1942 г…
Я здесь смог бы быть доволен, если б у меня получалось, а не получается от внешних причин, по крайней мере всегда так кажется, если они есть. Машенька, я думаю о тебе нежно и часто, и ты моя единственная надежда и опора. Поцелуй крепко дочек…
10. I Р.Т.
(Из записей в другой тетради)
10 января.
Живем в русской деревушке (здесь целое
