— Напрасно ждешь, ты ровно ничего не услышишь.
— Почему?
— Так.
— Признайся, — заявила я, — ты просто считаешь, что я слишком глупа или невежественна и ничего не пойму… что ж, благодарю!
— Ошибаешься, — ответил он с серьезным видом.
— А тогда почему?
Мы стали пререкаться, я хотела знать причину, а он уклонялся от ответа. Наконец он сказал:
— Хочешь знать почему?.. Да потому, что я сам не сумею изложить тебе эти идеи.
— Но как же так, ведь ты только об этом и думаешь.
— Верно, думаю постоянно, но со вчерашнего дня эти идеи стали мне не совсем ясны, я ничего не смыслю в них сам, и бог знает сколько времени это продлится.
— Вот тебе на!
— Постарайся понять меня, — продолжал он, — если бы два дня назад, когда я предложил тебе работать с нами, я стал излагать тебе эти идеи, уверен, что я сделал бы это так ясно и убедительно, что ты все отлично поняла бы… а сегодня я могу молоть языком, произносить какие-то слова… но все это механически, безучастно… сегодня, — закончил он, отчеканивая каждое слово, — я ничего сам не понимаю.
— Ничего сам не понимаешь?..
— Да, ничего сам не понимаю: идеи, понятия, факты, воспоминания, убеждения — все превратилось в сплошную мешанину… эта мешанина заполнила мою голову, — он ткнул себя пальцем в лоб, — всю голову… и мне так противно, будто там дерьмо.
Я смотрела на него удивленным, вопрошающим взглядом. Его била нервная дрожь.
— Постарайся понять меня, — повторил он, — не только идеи, а любая вещь, написанная, сказанная или задуманная, кажется мне сегодня непостижимой… абсурдной… например… ты знаешь молитву «Отче наш»?
— Да.
— Ну-ка, прочти ее.
— Отче наш, — начала я, — иже еси на небесех…
— Хватит, — перебил он меня. — Теперь подумай-ка, сколько раз в веках произносилась эта молитва… с какими различными чувствами… ну, а я ее не понимаю… совсем не понимаю… я мог бы прочесть ее задом наперед… и мне было бы все равно. — Он помолчал с минуту, а потом продолжал: — И не только слова оказывают на меня такое действие… но и вещи тоже… и люди… вот ты сидишь рядом со мною на подлокотнике кресла и, очевидно, воображаешь, что я тебя вижу… но я тебя не вижу, потому что я тебя не понимаю… Я могу дотронуться до тебя и все равно тебя не понимаю… Вот я трогаю тебя, — сказал он и в каком-то исступлении дернул меня за полу халата и обнажил мою грудь, — вот я дотрагиваюсь до твоей груди… я ощущаю ее форму, тепло, очертания, я вижу ее цвет, ее округлость. Но я не понимаю, что это… я твержу себе: вот округлый, теплый, мягкий, белый, выпуклый предмет с маленьким, круглым и темным соском посредине… Он создан, чтобы выкармливать молоком детей, он доставляет удовольствие, когда его ласкаешь… но я ничего не понимаю… я говорю себе: он прекрасен, он должен вызывать во мне желание… но я все равно ничего не понимаю. Теперь тебе ясно? — спросил он злобно и так сильно сдавил мою грудь, что я не смогла сдержать крика боли. Он тотчас же отпустил меня и задумчиво произнес:
— Вероятно, такое непонимание как раз и порождает жестокость… многие люди пытаются обрести связь с реальностью, причиняя боль другим.
На минуту воцарилось молчание. Потом я спросила:
— Если это действительно так, как же ты можешь заниматься всеми своими делами?
— Какими, например?
— Не знаю… но ты говоришь, что распространяешь листовки… что ты сам их пишешь… если ты не веришь, как же ты можешь писать и распространять их.
Он разразился громким саркастическим смехом:
— Я делаю вид, будто верю.
— Но это же невозможно.
— Почему невозможно? Почти все люди поступают так, кроме тех случаев, когда они едят, пьют, спят или занимаются любовью, почти все поступают так, то есть делают вид, будто верят… неужели ты этого до сих пор не заметила? — И он опять нервно рассмеялся. Я ответила:
— А я поступаю не так.
— Ты поступаешь не так, — повторил он вызывающе, — потому что ты как раз и довольствуешься тем, что ешь, пьешь, спишь и занимаешься любовью, когда пожелаешь, а для таких вещей не нужно притворяться… это уже много… но в то же время слишком мало.
Он рассмеялся и сильно похлопал меня по бедру, потом обнял меня и по своему обыкновению начал тормошить, повторяя:
— О, разве ты не знаешь, что наш мир построен на обмане? Не знаешь, что в этом мире все — от короля до последнего нищего — обманщики… везде обман, обман, обман…
Я молчала, ибо знала: в такие минуты не стоит на него обижаться, лучше ему не возражать, а ждать, пока он выговорится. Однако я твердо сказала:
— Я тебя люблю… Это единственное, что я знаю, и мне этого вполне достаточно.
Внезапно успокоившись, он просто ответил:
— Ты права.
Вечер прошел, как обычно, мы больше не говорили ни о политике, ни о неспособности Мино разъяснить свои идеи.
Оставшись одна, я после долгих размышлений пришла к выводу, что дело и впрямь обстояло так, как он говорил; но, скорее всего, он просто не хотел говорить со мною о политике, так как считал, что я ничего не пойму, а кроме того, вероятно, опасался, что я могу по неосторожности подвести его. Я не считала, что он обманул меня, по собственному опыту я знала, что человеку иногда начинает казаться, будто весь мир рушится, или, как сказал Мино, вдруг перестаешь что-либо понимать, даже молитву «Отче наш». На меня тоже, когда мне нездоровилось или когда я по той или иной причине бывала в плохом настроении, находила примерно такая же тоска, досада, притуплялись все остальные чувства. Но его отказ допустить меня в святая святых своей жизни, очевидно, объяснялся другими причинами: неверием, как я уже говорила, в мою способность понять его идеи или же боязнью, что я не смогу быть достаточно осторожной. Потом, много позднее, я поняла, что ошибалась: главная причина заключалась в том, что юная неопытность и слабохарактерность определяли все его поступки.
Но в то время я решила, что лучше всего мне стушеваться, не докучать ему своим любопытством; так я и сделала.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Не знаю почему, но мне прекрасно запомнилось, даже какая погода стояла в те дни. Февраль выдался холодный и дождливый, а в марте потеплело. Легкие белые облачка, словно сетью, опутывали все небо и слепили глаза, стоило только выйти из дома на улицу. Воздух был теплый, но в нем еще чувствовалось прохладное дыхание минувшей зимы. Я гуляла по улицам, наслаждаясь этим неярким, бледным убаюкивающим светом, порой я замедляла шаги и опускала веки, а иногда останавливалась надолго, как завороженная смотрела на самые обыденные вещи: на кошку, которая, усевшись на пороге дома, вылизывала свою белую в черных пятнах шерстку; на бессильно повисшую, сломленную ветром ветвь олеандра, которая все равно, наверно, зацветет; на пучок зеленой травки, пробившийся между плит тротуара. Любуясь зеленым мохом, который после зимних дождей расползся по цоколю домов, я испытала чувство покоя и веры в будущее; если на камне и на земле в узких прогалинах мостовой принялся этот чудесный изумрудный бархат, то и моя жизнь, имеющая столь же слабые корни, как мох, и столь же неприхотливая, жизнь, которую можно сравнить лишь с плесенью, покрывающей дома, вероятно, не прекратится и расцветет. Я была убеждена, что неприятности, приключившиеся со мной в последнее время, миновали; я никогда больше не увижу Сонцоньо, не услышу разговоров о его преступлении и отныне смогу спокойно наслаждаться своими отношениями с Мино.
При этой мысли я, кажется, впервые полностью ощутила истинный вкус к жизни, который есть не что иное, как сладостный покой, ощущение свободы и надежды.
Я начала даже помышлять о перемене образа жизни. Любя Мино, я охладела к другим мужчинам, так что в моих случайных встречах не было больше ни любопытства, ни чувственного влечения. Однако я считала, что все равно жизнь есть жизнь, поэтому не стоит прилагать слишком больших усилий, чтобы изменить ее, это должно случиться лишь тогда, когда у меня появятся новые привычки, чувства и интересы, следовательно, я стану совсем иной, чем была до сих пор, но это произойдет не по моему хотению, а в силу сложившихся обстоятельств и, главное, без резких и внезапных перемен. Другого способа изменить свою жизнь я не видела, потому что к этому времени уже забыла свои честолюбивые мечты о богатстве и не верила, что, изменив образ жизни, сама стану от этого лучше.
Как-то раз я поделилась своими мыслями с Мино. Он внимательно выслушал меня, а потом сказал:
— Мне кажется, ты противоречишь сама себе… разве ты не твердила все время, что хочешь быть богатой, иметь красивый дом, мужа и детей? Все эти желания вполне законны, и, возможно, они сбудутся… но если ты будешь думать так, как сейчас, то никогда ничего не добьешься.
Я ответила ему:
— Вовсе я не говорила: хочу… а хотела бы… то есть если бы до рождения мне было дано право выбора, то я, конечно, не выбрала бы своей нынешней участи… но я родилась в этом доме, от этой матери, в этих условиях, и, в конце концов, я такая, какая есть.
