Я ответила ему:
— Вовсе я не говорила: хочу… а хотела бы… то есть если бы до рождения мне было дано право выбора, то я, конечно, не выбрала бы своей нынешней участи… но я родилась в этом доме, от этой матери, в этих условиях, и, в конце концов, я такая, какая есть.
— Ну и что?
— А то, что я считаю желание быть другой абсурдным… я хотела бы стать другой только в том случае, если, превратившись в другую, оставалась бы сама собою… одним словом, если бы я по-настоящему могла воспользоваться этой переменой… а быть другой просто ради того, чтобы ею быть, не стоит труда.
— Всегда стоит, — тихо заметил он, — если не для себя, то для других.
— А потом, — продолжала я, не обратив внимание на его слова, — все дело в поступках человека… ты думаешь, я не могла бы найти такого же богатого любовника, как Джизелла? Или же просто женить кого-нибудь на себе?.. Если я этого не делаю, значит, несмотря на всю свою болтовню, я этого действительно не хочу.
— Я женюсь на тебе, — шутливо сказал он, обнимая меня, — я ведь богатый… после смерти бабушки — а она, надеюсь, не заставит нас особенно долго ждать — я унаследую сотни гектаров земли, не считая загородной виллы и квартиры в городе… у нас, как положено, будет открытый дом, в определенные дни ты будешь принимать знакомых дам, мы наймем кухарку, горничную, купим кабриолет или автомобиль… и в один прекрасный день мы вдруг обнаружим — стоит только захотеть, — что мы знатного происхождения, и нас будут называть графами или маркизами…
— С тобою нельзя говорить серьезно, — сказала я, отталкивая его, — вечно ты шутишь.
Однажды мы с Мино пошли в кино. На обратном пути мы сели в переполненный трамвай. Мино собирался зайти ко мне, и мы решили поужинать в остерии возле городской стены. Он взял билеты и протиснулся вперед сквозь толпу пассажиров, загораживавших узкий проход. Я двинулась было за ним, но толпа разъединила нас, и я потеряла его из виду. И пока, прижатая к сиденью, я искала его глазами, кто-то дотронулся до моей руки. Я посмотрела вниз и увидела Сонцоньо, который сидел как раз возле меня.
У меня перехватило дух, я почувствовала, что бледнею, очевидно, выражение моего лица изменилось. Он смотрел на меня своим обычным пронзительным взглядом. Потом, немного привстав, спросил сквозь зубы:
— Не хочешь ли сесть?
— Спасибо, — пробормотала я, — мне скоро сходить.
— Да садись.
— Спасибо, — повторила я и села.
Если бы я не села, то, наверно, потеряла бы сознание.
Он встал рядом, как бы охраняя меня, одной рукой он держался за спинку моего сиденья, а другой — за спинку переднего. Он совсем не изменился, на нем был все тот же плащ, перетянутый в талии поясом, и все так же на щеке вздрагивал желвак. Я закрыла глаза, стараясь собраться с мыслями. Правда, взгляд Сонцоньо всегда был таким, но на сей раз в его глазах я прочла еще большую суровость. Я вспомнила свою исповедь и подумала: если священник рассказал обо всем в полиции, а Сонцоньо это стало известно, то жизнь моя теперь висит на волоске.
Однако не это страшило меня. Он сам наводил ужас, пугал или, вернее, гипнотизировал и подавлял меня. Я чувствовала, что не могу ни в чем отказать ему и что между нами существуют узы не любви, конечно, но, быть может, более сильные, чем чувство, связывающее меня с Мино. Он интуитивно догадывался об этом и на самом деле повел себя как хозяин. Он вдруг сказал:
— Пойдем к тебе домой.
И я тут же покорно ответила:
— Как хочешь.
Подошел Мино, которому с трудом удалось пробраться сквозь толпу, и молча встал прямо возле нас, держась рукой за ту самую спинку, в которую судорожно вцепился Сонцоньо, длинные худые пальцы Мино почти касались коротких, словно обрубленных, пальцев Сонцоньо. Рывок трамвая толкнул их друг на друга, и Мино учтиво извинился перед Сонцоньо. Я невыносимо страдала, видя, как они стоят рядом, совсем близко, ничего не подозревая; внезапно я сказала Мино, обращаясь к нему подчеркнуто громко, чтобы Сонцоньо не подумал, будто я разговариваю с ним:
— Знаешь, я вспомнила, что у меня сегодня вечером свидание с одним человеком… поэтому давай сейчас расстанемся.
— Если хочешь, я провожу тебя до дома.
— Нет… этот человек ждет меня на остановке трамвая.
Тут не было ничего нового, я продолжала приводить домой мужчин, и Мино знал об этом. Он спокойно ответил:
— Как угодно… тогда увидимся завтра.
В знак согласия я опустила веки, и он начал протискиваться сквозь толпу к выходу.
И в ту минуту, глядя, как он удаляется, я почувствовала страшное отчаяние. Сама не знаю почему, я подумала, что вижу его в последний раз.
— Прощай, — прошептала я, провожая его взглядом, — прощай, любовь моя.
Мне хотелось крикнуть ему: подожди, вернись ко мне, но у меня пропал голос. Трамвай остановился, Мино вышел, и трамвай снова тронулся.
Всю дорогу ни я, ни Сонцоньо не обмолвились ни единым словом. Я успокаивала себя тем, что священник, должно быть, ничего не рассказал в полиции. С другой стороны, немного подумав, решила: не так уж это плохо, что я встретила Сонцоньо. Мне представился таким образом случай раз и навсегда рассеять свои сомнения относительно исхода моей исповеди.
На остановке я встала, вышла из вагона и, не оглядываясь, направилась вперед. Сонцоньо шагал рядом со мною, и, чуть-чуть повернув голову, я разглядывала его фигуру. Наконец я не выдержала:
— Что тебе от меня надо? Зачем ты идешь ко мне?
В голосе его прозвучало удивление:
— Ты ведь сама разрешила.
И верно, но от страха я совсем об этом забыла. Сонцоньо приблизился ко мне и взял меня под руку, крепко прижав ее локтем. Я невольно задрожала всем телом.
— Кто это был? — спросил он.
— Один мой друг.
— Джино ты с тех пор видела?
— Ни разу не видела.
Он незаметно огляделся вокруг:
— Не знаю почему, но с некоторых пор мне чудится, что за мной следят… только два человека могут предать меня… ты и Джино.
— При чем здесь Джино? — чуть слышно спросила я, но сердце мое бешено колотилось.
— Он знал, что я понес пудреницу ювелиру… я ему даже назвал его имя… Джино не знает точно, что это я убил ювелира, но вполне мог догадаться.
— Для Джино нет никакого смысла доносить на тебя… Это все равно что донести на самого себя.
— Я тоже так думаю, — процедил он сквозь зубы.
— Что касается меня, — продолжала я самым спокойным голосом, — то можешь поверить, я никому ничего не говорила… что я, дура… ведь я тоже попаду в тюрьму.
— Я на тебя рассчитываю, — с угрозой произнес он и добавил: — С Джино я недавно виделся… он в шутку сказал мне, что многое знает… я неспокоен… Он такой мерзавец.
— В тот вечер ты действительно обошелся с ним нехорошо, и теперь он тебя ненавидит.
Когда я говорила это, я почти надеялась, что Джино и в самом деле донесет на него.
— Великолепный был удар, — подхватил Сонцоньо с мрачной гордостью, — после него у меня два дня болела рука.
— Джино не пойдет доносить на тебя, — заключила я, — ему это невыгодно… а потом он слишком тебя боится.
Мы шли рядом и разговаривали приглушенными голосами, не глядя друг на друга. Спускались сумерки, голубоватый туман окутывал темные городские стены, белесые ветви платанов, желтоватые дома и уходящую вдаль аллею. Когда мы дошли до подъезда, я впервые остро ощутила, что изменяю Мино. Я хотела было внушить себе, что Сонцоньо мне так же безразличен, как и все прочие мужчины, но я-то знала, что это не так. Я вошла в подъезд, прикрыла дверь и, остановившись там в полной темноте, обернулась к Сонцоньо:
— Послушай, — сказала я, — тебе лучше уйти.
— Почему?
Мне захотелось сказать ему всю правду, несмотря на ужас, который он внушал мне.
— Потому что я люблю другого и не хочу изменять ему.
— Кого? Того самого, который ехал с тобой в трамвае?
Я испугалась за Мино и поспешно ответила:
— Нет… другого… ты его не знаешь… а сейчас, пожалуйста, оставь меня и уйди.
— А если я не желаю?
— Разве ты не понимаешь, что не всего можно добиться силой?.. — проговорила я.
Но я не успела кончить фразу. Страшная пощечина ожгла мне лицо. Я не видела в темноте Сонцоньо, не видела, что он замахнулся, я даже не поняла, как это случилось. Потом он сказал:
— Иди!
Опустив голову, я быстро направилась к лестнице. Сонцоньо снова схватил меня под руку и помогал преодолевать каждую ступеньку, мне казалось, что он приподнимает меня над землей и я парю в воздухе. Щека моя горела, но сильнее всего меня удручало мрачное предчувствие. Эта пощечина будто оборвала счастливый период моей жизни, и для меня снова начиналось трудное и страшное время. Меня охватило отчаяние, и я решила во что бы то ни стало избежать той участи, которую смутно предугадывала. Сегодня же я уйду из дома, укроюсь у чужих, например у Джизеллы или в меблированных комнатах. Так, занятая своими мыслями, я не заметила, как вошла в квартиру, миновала прихожую и очутилась в своей комнате. Я пришла в себя, вернее, очнулась, уже сидя на краю постели, а Сон-цоньо в это время своими точными и размеренными движениями снимал с себя одежду и аккуратно складывал ее на стул. Гнев его прошел, и он спокойно сказал мне:
