незнакомцы.
Прибыл букет цветов с запиской. Это была одна из самых масштабных композиций, которые я когда-либо видела, и одна из немногих карточек, которые я решила прочитать. Послание было от женщины, имя которой я не знала, хотя название компании было мне знакомо. Она работала в «TQV», компании по производству подушек безопасности, ради покупки которой Филипп прилетел в Канзас-Сити. Записка была длинной, в ней в подробностях описывались судебные процессы и потерянные жизни, а заканчивалась она любезной похвалой новой управленческой команды, созданной Филиппом, и тщательной реструктуризации, которую они провели. «Благодаря Филиппу Стаффорду были спасены миллионы жизней».
Я нашла Элизу и спросила ее о том, о чем я должна была догадаться раньше, но не догадалась.
– Насчет «TQV». Авария с его родителями. Она послужила причиной? – спросила я.
Элиза кивнула:
– Их подушки безопасности не раскрывались.
Большинство людей захотели бы сравнять с землей компанию, виновную в гибели их родителей, но только не Филипп.
– Вот что он делал, Шарлотта. Он исправлял компании, людей, жизни… – сказала она и притихшим голосом добавила. – Он делал их немного богаче… лучше… сильнее. Филипп не хотел, чтобы кто-то испытал боль, через которую он прошел.
Я всегда знала о способности Филиппа одаривать других, но эта история меня тронула. Должно быть, их смерть была безмерно горькой потерей и повлияла на него так сильно, что вдохновила на одинокую борьбу с их убийцами. Мне очень хотелось обнять его, но я знала, что уже никогда не смогу это сделать.
И хотя мне показалось, что Элиза хотела сказать о Филиппе еще что-то, она замолчала и позволила себе затаить это.
* * *
В те первые пару дней мне было сложно уловить суть собственных эмоций. Я глубоко скорбела обо всем, что было потеряно для меня вместе с Филиппом. Я злилась на Бога, на рак и на себя. Невозможно было вернуться в прошлое и вспомнить, как все пошло под откос. Но едва ли я могла забыть тот телефонный звонок, изменивший мою жизнь, и связано это воспоминание было с ураганом Келси. Этот ураган глубоко задел наши жизни, и мы оба были теперь навсегда им отмечены.
Я перестала появляться в Морада-Бэй и избегала Бена. Я сбрасывала все его звонки и оставляла поток текстовых сообщений без ответа. Наверное, он думал, что мы можем вернуться к тому, как все было, но треугольник не был бы треугольником без третьей точки. Кроме того, мы никогда не смогли бы вернуться в прежние времена, даже если бы Филипп все еще был здесь. Бен все еще был для меня под запретом. Что бы мы ни чувствовали друг к другу, та ночь все изменила.
Я постепенно возвращалась к своей работе. Либерти встретила меня, как мать, ухаживающая за внезапно найденным ребенком, который потерялся. Она облегчила мое возвращение тем, что предложила сначала работать всего по нескольку часов в день после обеда. На четвертый день моего возвращения появился Джимми с большим коричневым свертком в руках. Я встретила его у дверей.
– А где Карла? Ты пришел сюда один?
Он отрицательно покачал головой:
– Она ждет снаружи.
– У тебя ведь нет сегодня приема.
– Я пришел к тебе, – сказал он, а затем добавил. – Мне очень жаль Филиппа.
Мы присели в комнате ожидания.
– Мне тоже.
Прислонив пакет к стулу, он нервно ухватился за подлокотник.
– Ты в порядке, приятель?
– Я больше не буду лечиться, – сказал он и добавил после паузы. – Ни здесь, ни в Нью-Йорке. Надеюсь, ты не расстроилась?
– Почему я должна расстраиваться?
– Мы так много работали над этим, и я знаю, как это важно для тебя. Я просто хочу быть обычным ребенком. И меня совершенно не беспокоит то, что я не могу есть арахис.
– Джимми, для меня самое главное, чтобы тебе было комфортно. Ты добился большого прогресса и теперь можешь есть многое из того, что когда-то было тебе запрещено.
– А Либерти расстроится?
– Ты шутишь! Она в восторге от того, что ты можешь есть яйца и глютен. В жизни не так часто бывает выбор «либо все, либо ничего». Приятно то, что теперь у тебя есть выбор, которого раньше не было.
– Необычно иметь выбор. Я думаю, правила облегчают жизнь.
Я немного обдумала его внезапное философское высказывание, понимая, что относится оно не только к еде.
– Мы все очень чувствительны, Джимми. Каждый к своему. К словам, к музыке, к людям. А иногда эта чувствительность влияет на нас так, что мы не можем ее контролировать, и она заставляет нас делать то, что иначе мы бы делать не стали. Если ты не прошел лечение на все сто процентов, то и не надо.
Это, казалось, успокоило его, и его настроение сразу улучшилось.
– Расскажи мне, как прошла игра, – наконец сказала я заготовленную фразу.
Его глаза расширились, словно в этот момент он вспоминал победу «Нэтс» над «Маями Хит».
– Я болел за «Нэтс», – сказал он. – Надеюсь, ты не обижаешься.
– Почему я должна обижаться? Нью-Йорк – твой родной город.
– Мне здесь нравится. Я не хочу переезжать.
– Там живут твои бабушка и дедушка. И твои двоюродные братья. Тебе будет весело.
– Там не будет тебя.
Я задумалась над его словами, а он тем временем изучал стену, на которой висел список имен людей, вылеченных методом NAET.
Я протянула к нему ладонь и погладила его руку. Его глаза были миниатюрной копией глаз Бена.
– Может быть, я приеду в гости.
Он повернул ко мне свое засиявшее лицо.
– Правда?
Я знала, что не должна давать обещания, но пообещала:
– Конечно.
– Я буду рад, – сказал он.
Сверток лежал на полу, зажатый между стулом и ногами мальчика. Он взял его обеими руками и сказал:
– Это тебе. Чтобы ты нас не забывала.
Я не могла поверить, что у меня еще остались слезы, когда я разорвала бумагу и увидела то, что Джимми нарисовал для меня. Мне не хотелось, чтобы он видел, насколько глубоко это меня тронуло. Существовала тонкая грань, которую я старалась не переходить.
На детском рисунке мы были втроем. И еще Санни. Мы плыли по океану, каждый на своем плоту. Достаточно близко, но совсем не касаясь. Джимми улыбался, а солнце было чудесного золотого цвета.
– Это прекрасно, – сказала я ему, закусив губу и едва сдерживая слезы.
– Ты сейчас делаешь так же, как делала моя мама.
Я подняла на него непонимающий взгляд:
– Как?
– Ничего страшного в том, что ты плачешь, – сказал он. – Я тоже немного плакал, когда рисовал это.
– Я так рада, что
