class="empty-line"/>
Схлестнулись две силы, неистовые, исполинские. Схлестнулись острием в острие. Не искрами, а пламенем до неба озарились поля боев у основания Курской дуги. Кто наступает, кто обороняется — первое время трудно было понять. Огонь гасился огнем, против брони поднималась броня, атаки отбивались контратаками. С неба и по земле, отвесно и настильно прошивался воздух встречными потоками чугуна, железа, стали, горячего свинца. Взрывная сила снарядов и бомб смахивала с лица земли каменные и деревянные постройки, дробила бетон укреплений, косила, как траву, вековые дубы и березовые рощи, а люди смотрели только вперед. Кто первый покажет спины — русские немцам или немцы русским? Прижимаясь к земле, наши поднимали голову и смотрели в ту сторону, откуда угрожала опасность. Смотреть назад или поднять руки выше головы — унизительная, слепая и презренная смерть. Глаза — этот удивительный инструмент, при помощи которого человек отличает красивое от безобразного, нормальное от уродливого, — на этот раз видели лишь линию прицела и выслеживали живые цели.
Семь дней и шесть ночей бушевал ураган сражения. Седьмая ночь рвалась паузами оглушительной тишины. Обе стороны в эту ночь строили догадки, что задумал противник: немцы залегли на косогоре невзятой высоты в ожидании очередной команды «Вперед», наши — на своих позициях в готовности номер один.
Наконец забрезжил рассвет, но еще не погасли звезды. Два наших солдата подошли к орудию, что стояло невдалеке от санитарного окопчика Кати Чернышевой. Звякнув затвором, один из них бросил в грозную тишину емкое слово:
— Ухайдакались!
— Ты хотел сказать — выдохлись, — возразил другой.
— Нет, выдыхаются люди, лошади, а эти на гусеницах, на моторах перли...
Катя Чернышева, прислушиваясь к разговору солдат, никак не могла понять, о чем спорят. Ее послали сюда, в отдельный противотанковый дивизион, из медсанбата дивизии на должность санитарного инструктора в тот же день, как возобновились боевые действия.
— Нам известно, — сказал ей начсандив, — что вы работали в колхозном доме отдыха для фронтовиков. Работали как санитарная сестра, помогли подняться на ноги одному тяжело раненному командиру, а теперь подали заявление зачислить вас как добровольца в дивизию.
Катя хотела возразить, что не она, а ее отец лечил командира и еще нельзя считать, что тот поднялся на ноги, за ним еще нужен уход, однако начсандиву некогда было выслушивать такие объяснения, и она ответила односложно:
— Да.
— Вот и хорошо! — будто обрадовался начсандив. — Направляю вас в распоряжение командующего артиллерией дивизии на должность санитарного инструктора отдельного противотанкового дивизиона.
— Слушаюсь, — по-военному ответила Катя.
Тот человек, что тайком ушел из дома отдыха с больной ногой, числился здесь начальником артиллерийской разведки. Его позывной был обозначен цифрой «13».
— Говорит «чертова дюжина», — звучал его голос в наушниках рации, — вижу коробочки с крестами. Ползут в квадрат двадцать восемь. Мундштуки плюются из квадрата четырнадцать.
Где он находился и откуда передавал такие сведения, никто не мог сказать: разведчики, в том числе и артиллерийские, всегда впереди. Катя долго искала повод, чтобы прорваться вперед, и только на исходе седьмых суток боевых действий, ночью, оказалась в батарее, которая стояла в противотанковой засаде. Тут был ранен наводчик орудия. Его надо было перевязать. Перевязала и осталась возле раненого, который воспротивился, не захотел уходить из засады.
— Не пойду, — возражал он, — не имею права.
— Почему?
— Мой командир ушел вперед, а я с такой царапинкой — назад? Не выйдет!
Катя сразу поняла, о ком ведет речь наводчик, но не подала виду и, повторив про себя излюбленное выражение Алексея «не выйдет», заметила:
— Ты собираешься ждать его или догонять?
— Сначала дождусь рассвета, посмотрю, чем все это кончится, а там видно будет.
По законам санитарной службы Катя не могла, не имела права согласиться с ним, но ей вдруг пришло в голову: наводчик поможет догнать Алексея по самой короткой дороге. Она считала, что эта батарея находится почти рядом с противником, и не ошиблась, потому что наводчик был ранен в голову пулей. Светлячки трассирующих очередей сновали над головой, но батарейцы не имели права раскрывать себя, свои огневые позиции в борьбе с немецкими пулеметчиками, они ждали выхода на этот участок танков врага.
Стволы орудий, точно хоботы диковинных животных, прижавшись к земле, смотрели в сторону противника. По ним Катя вглядывалась в редеющую темноту, внимательно прислушиваясь к каждому звуку с той стороны. А невдалеке от нее солдаты продолжали спорить:
— Говорю же тебе, ухайдакались, а не выдохлись, понимать надо. Жди не жди, больше не подымутся...
И раненый наводчик не молчал, будто нарочно мешал ей вслушиваться в тревожную тишину, отвлекая ее внимание, как ей показалось вначале, на пустяки. Он устремил взгляд в небо и говорил, словно в бреду:
— Заморгали, милые, перемигиваться начали. От стыда небось свои золотые ресницы укоротили. От стыда...
— У вас температура? — спросила его Катя.
— Есть, конечно, не больше тридцати семи, — ответил наводчик совершенно нормальным голосом.
— Напугали вы меня своим непонятным разговором, — созналась Катя.
— Напрасно! Я сейчас со звездами разговариваю.
— Со звездами?! А за что же вы их стыдите?
— За что? — Наводчик тяжело вздохнул. — Мой командир и я любим астрономию.
Кате вдруг интересно стало поговорить с наводчиком, еще не веря, что человек, о котором она думала, умеет мечтать — ведь только влюбленным в жизнь интересен звездный мир.
— Человек и звезды... Какая увлекательная поэма, — продолжал наводчик. — Не будь звезд, и наш разум не поднялся бы выше пяток.
Катя хотела спросить: почему? Однако наводчик еще не ответил на первый вопрос. Она тоже посмотрела на небо.
— Звезды всегда звали и зовут человеческую мысль ввысь, в глубины Вселенной, — продолжал артиллерист. — Чтоб люди мечту о звездах не теряли.
— Тогда, выходит, напрасно вы стыдите звезды.
— Быть может. Как-то ночью, накануне того дня, когда нам предстояло проститься с небом и звездами, это было в Сталинграде, мы разговорились с командиром на эту тему. И он сказал мне: «Правильно мыслишь, астроном. Фашисты хотят лишить нас права мечтать о звездах. Не выйдет! Мы верим в жизнь, стремимся к звездам,
