В любой редакции у Георгия Автандиловича сидели симпатизирующие дамы, секретарши и младшие редактрисы; к Восьмому марта всегда шоколад и цветы от «самого элегантного фотографа Москвы». Такая дама примчалась и из издательства-обидчика. У нас все в панике, не понимают, что случилось, «главный» плакал, подписывая письмо, Георгий Автандилович, дорогой, повсюду разосланы списки, ой, я вам этого не говорила, вы этого не слышали, просто ужас!
Чавчавадзе успокоил даму, открыл бутылку коньяку, завел цыганскую музыку в исполнении эмигрантских певцов, оставил даму ночевать. Утром, когда завтракали, позвонил кавказский друг Кулан Кайматов. Что делаешь, Жора-дорогой? Да вот, понимаешь, кутим с прелестной Нинелью. Как всегда в таких обстоятельствах Чавчавадзе усиливал кавказский акцент. Мы к тебе едем, Жора-дорогой! Да с кем ты, Кулан? С Кугулом, был ответ. Кулан Кайматов и Кугул Шалиев считались в советской фотографии как бы близнецами, хотя и происходили из разных республик, один из равнинной, другой из высокогорной. Предки одного поклонялись Магомету, другого – некоему солончаковому варианту Будды. Одни, конечно, кочевали с диким посвистом, другие, разумеется, висели оседло над пропастями. Всех уравняла советская власть. Она же побратала Кулана и Кугула. Пятилетка сменяла пятилетку, и все уже привыкли, что, если на трибуне появляется Кулан, неизбежно объявится и Кугул. Объясниться ли нужно в любви родной Коммунистической партии, приветствовать ли зарубежных друзей нашей фотографии, гневный ли поднять голос протеста против ядерных ковбоев Вашингтона или израильской военщины – во всех таких оказиях Кулан и Кугул были незаменимы, высокопарные, как придворные стихотворцы бухарского эмира, неутомимые в питье, а главное – национальные, живая иллюстрация огромных успехов ленинской национальной политики.
Иногда, правда, случались сбои в работе тандема. Напиваясь на банкетах, то один, то другой, а однажды и оба сразу, начинали посылать проклятия тому (или тем?), кто изгнал после войны с родных земель их малые народы. Вспоминали телячьи вагоны, в которых аксакалы древних племен отдавали Богу душу, вспоминали Азию, которую почему-то называют Средней, а надо бы Крайней-Жуткой-Последней, вспоминали избиение своего партактива местным, то есть среднеазиатским, партактивом… ну а иной раз даже выкрикивали коньячные глотки чуждый в общем-то их национальному самосознанию вопрос: «Кто виноват?»
И вот что значит «ленинские нормы партийной жизни»: партия не взыскивала со своих верных солдат-объективов за такие частные срывы. Гораздо важнее для партии была общественная позиция Кулана и Кугула, а также их творчество, в котором никогда не проглядывалось никаких подозрительных теней, а всегда чувствовались «глубокие и чистые» родники народной жизни» (Ф. Ф. Клезмецов), большая любовь к родным краям, вот эти всякие прелестные «аргамаки», вот эти премудрые опять же «аксакалы» (в окружении смеющейся детворы), а также и зарубежные впечатления, полные интернациональной солидарности.
В этой связи уместно напомнить читателю и о поворотном моменте в жизни вождя советского фотоискусства, только что упомянутого Ф. Ф. Клезмецова. Ведь и сотой части проклятий в адрес партии, исторгнутых этим организмом, было бы достаточно для расстрела в прежние времена. Дело в том, что в прежние времена еще не проявилась в достаточной степени метафизическая суть партии. Она тогда все еще понималась как «авангард трудящихся», или там еще что-то материалистическое. Нынче партия в метафизической своей сути снисходительна к таким организмам, как Фотий Феклович или Кулан и Кугул, и они платят ей в ответ большой любовью.
А между тем «все мы люди, все мы человеки»: Кулан и Кугул пришли к Георгию Автандиловичу не с пустыми руками. Принесли прежде всего с веселым намеком первоклассного изюму «шашнадцать кило». Вот тебе, Жора, привет из наших долин! Тебя там все так любят – и простые труженики и творческая интеллигенция! Вот тебе и коллекция вин с озера Азо, вот тебе и от твоего постоянного персонажа сказителя Ильдара бурка и кинжал. Вот тебе и устное приглашение самого Темрюкова в гости на какой хочешь срок. Примем, как царя! Слух был, Жора-дорогой, что испытываешь низкие материальные трудности. Это непорядок. Художник твоего масштаба должен кутить свою жизнь без низких материальных забот. Хочешь, поставим в Фотофонде вопрос о безвозвратной ссуде? Будет максимум – пять тысяч рублей! Квартира у тебя все ж таки тесновата для классика, товарищ Чавчавадзе. Надо новую получать в Атеистическом переулке. Лады? Надо здоровье беречь, дорогой, надо заявление на дачу подавать, вопрос будет решен положительно.
– Вы от кого пришли, друзья? – поинтересовался Георгий Автандилович.
Не волнуйся, кунак, с самого верху пришли, простодушно заважничали Кулан и Кугул. Там в тебя верят. Мы нашими кадрами не разбрасываемся. Мало ли что бывает с человеком, бывает очень плохое настроение, с каждым может случиться. В общем, Жора-дорогой, забирай свои спорные, понимаешь ли, но, подчеркиваем, талантливые работы из этой сионистской провокации и возвращайся к своим старым друзьям. Давайте выпьем вечную дружбу всех советских народов! Горы и степи предков наших диктуют нам вечную спайку. Как мой дед говорил: «Там, где одна коза поскользнется, там сто козлов легко пройдут!» Спасибо тебе, Кулан, прошептал Кугул и вспомнил изречение своего деда: «Над одним охотником и лиса смеется, сто охотников и медведя возьмут!» Большое спасибо тебе, Кугул! Давайте за мудрость! За мудрость ледников! За пространство!
– Хороший тост! – сказал Георгий Автандилович. – За пространство! Спасибо тебе, Кулан, спасибо тебе, Кугул! Давайте за пространство! А об остальном забудьте, предложения неприемлемые. В роду Чавчавадзе предателей еще не было. Если я маши дары приму, если ваши посулы приму, я не только своих молодых друзей предам, я фотокамеру свою предам, и Кавказ мне этого не простит!
Кулан и Кугул, опустив лысые башки, свесив усы в свой вечный коньяк, запели унылую песню собственного сочинения, и которой степное и горное сплелось и размазалось в луже непроходящего похмелья. Эх, сказал потом один, а ведь твои работы. Жора-дорогой, классикой стали во всех автономных республиках, краях и областях. Жалко такую классику выбрасывать, сказал другой, на помойку истории. Такой кусок нашей истории на помойку истории! Все будет запрещено по закону классовой борьбы. А друзьям твоим новым совсем не поздоровится, особенно, увы, Максимке Огородникову. Исключать будем его из Союза фотографов.
– Если Максима исключать будете, я сам выйду из союза. Закон гор! – сказал Чавчавадзе с очень сильным грузинским акцентом, который в этот момент образовался в его горле каким-то странно естественным путем.
Понятно, сказали Кулан и Кугул. Закон гор и Польской Народной Республики. Называется «солидарность». Это в ЦРУ изобрели «солидарность», чтобы подорвать пролетарскую солидарность. Прощай, Георгий Автандилович.
Он смотрел в окно, как они тяжело шли с сумками к черной «Волге». У обоих были ноги всадников. Так или иначе, но от них все же веяло Кавказом, Востоком, и, несмотря ни на что, это был огромный земной коридор, его невозможно навечно перегородить, по нему всю жизнь проходили бродячие народы, там всегда существовал, да и сейчас, кажется, витает намек на выход к простым человеческим истинам.
Всю жизнь считаясь кавказцем, Чавчавадзе им не был. Кавказ был для него литературным, более всего лермонтовским миром, дичь социализма как бы не пристала к нему, и даже эти несчастные пропитые пропагандисты не подходили под разряд общей унылой сволочи.
С одной стороны, жаль, что я не кавказец, что я не пасу, скажем, ягнят в Алазанской долине, не сижу на камне, ноги в теплых чулках и галошах, не собираюсь прожить таким образом еще семьдесят лет, а с другой стороны, если бы я не был москвичом, у меня не было бы такого чудного ощущения Кавказа. Так подумал старый ребенок. «Волга» отъехала. Выхлопной газ заворачивался кольцами. Мороз скривил физиономию Москвы в дурной и жестокой усмешке.
II
– Вот, значит, вы какая! На этот раз Максу не изменил вкус.
– Полина Львовна, не хотите ли эклеров?
– Разве я уж так стара, что обязательно по отчеству?
– Ничуть! Вы чудесно выглядите. Скажите, вы тоже спали когда-то с Максом?
– Ах, Настя!
– Нет-нет, не поймите превратно. Это просто праздный вопрос. Итак?
– Ничего особенного не было.
– Нет, я уже не об этом. Цель вашего визита?
Настя была одна в мастерской на Хлебном, когда вдруг позвонила «первая дама» Союза фотографов и представилась: Полина Штейн-Клезмецова. Мне очень нужно с вами поговорить наедине. Приезжайте, сказала Настя, я как раз сейчас наедине. Как? Прямо туда? В голосе Полины послышалось нечто вроде изумления, будто в бардак пригласили, однако не прошло и двадцати минут, как примчалась, «вошла с мороза», взволнованная, несколько растрепанная, в распахнутых мехах. Как жаль, что я не надела перед ее приходом свою рыжую лису, подумала Настя. Сейчас бы шла ей навстречу, взволнованная, несколько растрепанная, в распахнутых мехах. Говорят, в Шестидесятые годы ее называли «Брэт Эшли обожженного поколения», поддавала, говорят, по-страшному и давала всякому, кому не лень. Наверное, хочет предупредить об опасности. Услышала о каких-то злодейских планах? или тоже… в духе Октября Петровича?
