Под боком утёсов – даже не пляж, а полоска песка. От неё сходят к морю влажные каменные уступы, где во впадинах стоит, оставленная приливом, вода. Эти уступы дарят глазу скопления необычайно ярких тонов: камень розов, песок под прозрачной мелкой водою – серебрист, мшистые водоросли – неистово зелены, другие водоросли, кустистые, протягивают свои розоватые, похожие на пальцы стебли среди оливковых и жёлтых зарослей фукуса. Сами утёсы серые и шелушистые. Роланд и Мод заметили, что плоские камни у подножия имеют многочисленные перистые и трубчатые отпечатки ископаемых раковин, похожие на гравюры. «Не наносите повреждений утёсам. Сбережём для детей и потомков наше природное достояние!» – гласила табличка. Аммониты и белемниты можно было купить в любой сувенирной лавчонке в Уитби. Заготовка их тем не менее продолжалась: молодой человек с мешком за спиной усердно постукивал молотком по каменной стене, которая вся была в причудливых спиралевидных узорах аммонитов. Лукавое Логово интересно ещё и тем, что здесь в великом множестве, чуть ли не друг на друге, лежат округлые голыши, – так и кажется, будто какие-то великаны наметали их сюда из катапульты, или здесь прошёл метеоритный дождь. Голыши – разного калибра и цвета: блестяще-чёрные как антрацит, иззелена-жёлтые как сера, зеленовато-восковые, похожие оттенком на прозеленённый картофель, песочно-белёсые, иные с прожилкой розоватого кварца. Мод и Роланд прошлись всматриваясь в эти камни, то и дело восклицая: «Вы только посмотрите, какой! А вон тот! А этот!» На краткое мгновение они извлекали зреньем один камень из россыпи остальных, потом отпускали, и он падал обратно в пёстрый хаос красок, и вынималась новая диковина…
Но вот наконец они остановились, разложили на камне походную еду и получили возможность спокойно посидеть и поглядеть на мир из Лукавого Логова. Роланд снял обувь, ноги его были белые и на песке казались неведомыми существами, выползшими на свет из слепой темноты. Мод сидела на камне в джинсах и рубашке с коротким рукавом; её руки были бело-золотистыми: белая кожа в мерцающих золотых волосках. Мод разливала минеральную воду «перье» из зелёной бутыли, на которой красивыми буквами возвещалось её подлинное, благородное происхождение – Eau de Source, Вода из источника; пузырьки цепенели на стенках бумажных стаканчиков. Был отлив, море далеко отступило… Настал момент для личного, откровенного разговора. Оба это почувствовали; хотелось выговориться, но ощущалась ещё скованность.
– Вам будет жаль возвращаться? – спросила Мод.
– А вам?
– Хлеб очень вкусный, – отозвалась Мод. И тут же: – У меня такое впечатление, что и мне и вам жаль…
– Придётся решать, что сообщать… если вообще сообщать… Аспидсу и Собрайлу.
– А также Леоноре. Которая не замедлит явиться. Это меня, кстати, тревожит. Леонора, когда на неё накатит вдохновение, способна увлечь кого угодно и куда угодно.
Роланд не вполне ясно представлял себе Леонору. Он, правда, почему-то был уверен, что она женщина крупная, и теперь внезапно вообразил её в виде этакой властной античной богини в хитоне, вот она берёт утончённую Мод за руку и тянет за собой. Две женщины вместе пускаются бегом. Писания Леоноры позволяли вообразить и нечто большее. Две женщины вместе…
Он посмотрел на Мод, в джинсах и белой рубашке, озарённую солнцем. Она такая обособленная, отдельная от него… У неё на голове по-прежнему повязка из свёрнутого платка, но уже не прежнего шёлкового, а накрахмаленного хлопчатобумажного, в зелёную и белую клеточку, волосы хитро перехвачены снизу под затылком.
– Придётся вам решить, что ей сказать.
– А я уже решила. Ничего ей не скажу. По крайней мере, покуда мы с вами не достигнем… какой-то точки… не придём к какому-то решению. Конечно, утаить что-нибудь от Леоноры довольно трудно. Она… как бы получше объяснить… она вторгается в мой мир. Специалистка по интимным сферам. Обтесняет меня своим присутствием. Я вообще не умею строить личные отношения. Мы с вами говорили… как это нелегко.
– Может быть, сэр Джордж что-нибудь предпримет?
– Может быть.
– Я не знаю, что со мной будет, когда я вернусь. У меня ведь нет никакой приличной работы – дают несколько преподавательских часов из милости да небольшую сдельщину – подготовка текста в издании Падуба. Я полностью завишу от Аспидса. А он мне знай сочиняет унылые характеристики, в которых я предстаю ещё более заурядным, чем я есть на самом деле. И высказать ему всего этого я не могу. Наши с вами разыскания ещё больше усложняют дело, трудно удержаться в старых рамках. И потом ещё есть Вэл…
Мод смотрела не на Роланда, а на яблоко, которое нарезала острым ножиком на дольки: тоненькие полумесяцы с ярким зелёным ободком кожицы, с белой твёрдою плотью и сияющими тёмно-коричневыми семечками.
– А что у вас с Вэл?
– Я вам никогда про неё не рассказывал. Может, к лучшему. И зря, наверное, я сейчас стал жаловаться. Я живу с Вэл с первого курса университета. Она основной добытчик. Например, даже здесь я частично на её деньги. Она берёт разные халтуры, подработки, устраивается на время секретаршей – ей не нравится эта работа, но она всё равно её делает. Так что я ей очень многим обязан…
– Понимаю…
– Но совместная жизнь у нас всё равно не клеится. Сам не знаю почему. По какой-то причине… помните, я вам говорил… меня преследует образ белой постели…
Мод разложила яблочные полумесяцы изящным веером на бумажной тарелке и протянула Роланду.
– Я вас понимаю. У меня нечто похожее… было с Фергусом Вулффом. Вы, наверное, знаете… про наш роман.
– Да, слышал.
– От него, конечно?.. С Фергусом мне было очень плохо. Мы мучили друг друга, по-другому это не назовёшь. Я ненавижу… ненавижу шум, ненавижу всякие отвлечения. Вы вот давеча говорили… про анемону, про перчатки и про статью Леоноры, про Венерин грот. А я вспомнила про своё… как Фергус одно время повадился читать мне лекции о Penisneid. [127] Он из тех мужчин, что спорят по нарастающей, с каждой репликой повышая голос – ты ему робкое возражение, а он тут же в ответ что-нибудь ещё умнее, ещё громче. Он с утра пораньше цитировал Фрейда. «Анализ конечный и бесконечный», вставал очень рано. Встанет и начнёт гарцевать по квартире – нагишом – и выкрикивать длинные цитаты: «Никогда психоаналитика не охватывает сильнее подозрение, что он занимается пустым сотрясением воздуха, чем когда он пытается убедить женщину отказаться от желания обрести пенис». Я, кстати, не считаю, что он – в смысле Фрейд – прав, но так или иначе, в этих глупых воплях – приготовил бы лучше завтрак! – в этом разгуливании… все причиндалы напоказ… – было что-то абсолютно нелепое – я не могла работать в подобной обстановке. Да, так оно и было. Я… я постоянно чувствовала себя разбитой, подавленной. Наказание какое-то…
Роланд осторожно, искоса взглянул на Мод – совершенно ли она серьёзна, – она улыбалась, неловко, даже как-то свирепо, но улыбалась.
Роланд засмеялся. И Мод засмеялась. Роланд произнёс:
– Это ужасно утомительно. Когда в личных корыстных целях используют всё, даже высокие идеи.
– Давайте провозгласим, что целомудрие – новейшая volupte форма сладострастия!
– При условии, что человек предаётся ему добровольно и не навязывает этого другим. Скажите, пожалуйста… зачем вы всегда прячете волосы?
Мод потупилась – на мгновение он устрашился, не обидел ли её, но она ответила, с почти научной обстоятельностью:
– Это связано с Фергусом. И с цветом волос, конечно. Я раньше ходила с ультракороткой причёской, а-ля стриженая овца. Но и тогда от цвета были одни неприятности, никто не верит, что это мой настоящий цвет. Однажды на меня ужасно расшипелись на одной феминистской конференции: мол, красит волосы, чтобы угодить самцам. Потом Фергус заявил, что мальчиковые причёски – уступка сильному полу – где мои женские принципы? – и вообще, говорит, ты похожа на лысый череп. Давай отращивай. Вот я и отрастила. Отрастила и спрятала.
– Напрасно. Вы должны выпустить их на волю.
– Это почему?
– Когда вы их прячете, вы только привлекаете лишнее внимание, все начинают мучиться вопросом, что там такое. Но главное… главное… – Роланд не находил слов.
– Ладно.
Мод развязала головную повязку. Косицы, казалось, состояли из овальных мерцающих камешков с цветными прожилками – так причудливо смешались в прядках оттенки жёлтого: ярко-жёлтого, как цветок чистотела, соломенно-жёлтого и серебристо-жёлтого, – и так блестели волосы от избытка стеснённой жизни. Роланд почувствовал, как его охватывает – нет, не желание, а некое смутное чувство, в котором, пожалуй, больше всего жалости, к этой груде волос – какие сложные, кропотливые воздействия им пришлось вытерпеть, чтобы создались эти повторяющиеся плетёные узоры. Если смежить веки и сквозь ресницы снова посмотреть на Мод, то её голова на фоне моря словно увенчана узловатыми рожками.
