— Вот что, Рита, — сказал Вест, — а у Ронги звезда какого цвета?
— Зачем вам? Ну, фиолетового, допустим.
— Фиолетового. И что же сие означает?
— Что-что? Фиолетового — значит, не красного и не зеленого.
— И не белого?
— И не белого, и не желтого, и не серобуромалинового в полосочку, — она откусила кусочек брикета, и настроение ее сравнительно улучшилось.
— А что такое мотобратство? Кто туда входит?
— Ну, — она откусила еще кусочек, — мотобратство есть мотобратство, чего тут еще скажешь? У кого машина, тот, считайте, и там. И одновременно никто.
— Это удивительно и странно. Почему?
— Потому что потому. Придумка эта для дурачков. Ничего странного.
— Почему вы так много стреляете? — спросил Вест.
— Кто? Мы? — Рита очень натурально изумилась. — Мы вообще не стреляем. Так, иногда…
Иногда, подумал Вест. За домами послышался мотоцикл. Вест торопливо спросил:
— Рита, ты никогда не слышала что-нибудь о… — он запнулся, — “Колесо”?
— Каком колесе?
— Ну… просто — колесо. Слово такое.
— Ах, слово, — протянула Рита. Что-то изменилось в глазах серого зверька. Она опустила руку с брикетом и совсем отвернулась, но плечо и спина у нее оставались напряженными. На улице коротко взвыл сигнал. Она встала, вышла, и Вест пошел с нею.
Седок на мощном мотоцикле был в шлеме с ярко-оранжевой, а вовсе не фиолетовой звездой, и куртка у него, конечно же, топорщилась. Рита сунула Весту недоеденный брикет, выпалила:
— Брату отдай, он любит, а рыбные — матери, он не ест, а так она все отберет, — и прыгнула на сиденье. Мотоцикл тут же тронул с места, замечательный Ронги так и не повернул головы. Сбоку, из-за стены, вышел Пэл.
— Хорошо зацепила девочка, — сказал он.
— В каком смысле? — Вест постарался не удивиться его внезапному появлению.
— А это одного ведущего научника сынок, — сказал Пэл. — Не промах девочка, — повторил он, — даром что на помойке выросла.
Вест проводил мотоцикл взглядом до самого поворота. Езжай, Рита, подумал он, и пусть с тобой ничего не случится. Езжайте, железные всадники, ангелы смерти. Пусть с вами со всеми ничего не случится, девочки и мальчики с автоматами. Вы рано вырастаете, но поздно взрослеете. У вас есть автоматы, но вы еще не знаете, в кого надо стрелять, и поэтому стреляете друг в друга. Вы не знаете, что самое лучшее — это когда ни в кого не надо стрелять. Пусть с вами ничего не случится. Он опять зажмурился и даже прикрыл глаза рукой.
Город. Перекресток Пятой и Шестнадцатой
Полдень. (Окончание)
Да. Да, да, да. Я действительно все время ходил прищуриваясь и избегал подолгу смотреть в одну точку. Я боялся, вдруг это проявится неожиданно. Когда Наум сказал мне там, в том курятнике на Пустоши, я поверил почти сразу, долго это не протянулось, но я поверил, и сразу стало страшно и весело, хотя он говорил невероятные вещи, а может быть, именно потому, что он говорил невероятные вещи. И еще потому, что он обещал мне силу.
Человек может испепелять взглядом.
Человек может умертвлять словом.
Жестом Человек может обращать во прах, камень и кал.
Это были какие-то обрывки, что-то, что он, возможно, помнил и забыл, а возможно, только это и знал. Он хрипло шептал наизусть, пригнувшись к самому лицу, и я видел его скошенные в трансе глаза и потную голую синюю губу. Он весь ходил ходуном от возбуждения, оно передалось и мне. Я все-таки сказал, что нет, глупости, но он припечатал к доскам корявую синюю свою ладонь и похрипел: здесь Край! — и я поверил. Успокоившись, он стал жрать брикеты, посыпавшиеся из сонника (извини, Человек, малая база, ничего лучше нет. Но мне-то, после Квартальной бурды… А ты извини. Все потом будет.), я же сидел, думая, что вот наконец все или почти все стало на свои места, и, видимо, от восторга этого понимания не заметил, что приписываемые мне чудеса и могущества слишком от этого мира, слишком пахнут этим миром, где все, даже те, кому их страшной судьбой назначено лучше или хуже, но только работать, — даже они стреляют и убивают. А может, это я чересчур свыкся с отсутствием добра и радости — человеческого, не вокерского, добра и радости — и устал, и мне тоже захотелось убивать… Мы выходили уже, и я вдруг испугался переступать порог и оглянулся, а он, будто дьявол, будто видя меня насквозь, сказал: и не думай, все так, точно. Есть Верный знак, он сказал. Но через несколько дней, отрезвев, я выспросил его до конца, и все рухнуло. Не могло не рухнуть, и оставалось только врать и тянуть, тянуть. Мне все-таки пришлось врать…
Внизу, на лестнице, зашуршали шаги, и Наум явился собственной персоной. И верно, — дьявол, подумал Вест. Ларика как пружиной подкинуло. Откуда-то выполз, распрямляя свои суставы, Мятлик. Не глянув на Веста, Наум быстро прошел, переступая через обломки, к ним, бросил несколько слов, после чего все засобирались, и Дьюги тоже, словно и не бунтовал четверть часа тому назад, и не говорил против вожака, и не думал. Авторитет, позавидовал Вест. Он чувствовал нервную дрожь.
— Ну? — сказал он, когда Наум приблизился.
— Не нукай, — сказал Наум. — Отнукался. — И отвернулся, чтобы смотреть, как уходит Дьюги, поддерживаемый Метликом сбоку. Ларик спотыкался за ними, весь увешанный оружием. От Наумова молчанья Весту было очень не по себе. От того, как тот молчал.
— Давай и мы, — сказал Наум. Слишком ровно сказал. — Кончился камуфляж.
— Что ты там увидел? — спросил Вест, нагибаясь за коробом с лентами.
— Уж увидел. Брось эту штуку.
— Да в чем дело?
— Вперед, — только и сказал Ткач.
У черного хода никого не было и обломков почти не валялось. Выглянув туда-сюда из-за створки, Ткач, повел его. Снова пришлось бежать, и попадались прохожие, распуганные было канонадой, но из любопытства выбравшиеся посмотреть, и это было совсем глупо. Беглецы миновали переулок, целую улицу, еще переулок и наконец скатились в полуподвальный этаж какого-то дома.
— Думаешь, — Вест запыхался, — думаешь, что делаешь, нет? Где группа, куда их услал? Броневик где обещанный?
— Момент, — отозвался Ткач, который тоже запыхался, — погоди… из штанов достану… — Он без сил опустился на последнюю ступеньку. — Всю жизнь, гады… испохабили, — пробормотал он.
Вест отошел к окошку у потолка. Оно было вровень с мостовой, забрано ржавыми прутьями, все в паутине и пыли. А улица знакомая, бывал, кажется.
— Какая улица хоть? — спросил он. Ткач бормотал в своем углу:
— Все, милый, все. Так и знал я, так и знал. Он нас, как детей, как… все…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
