– Верните папку!
И встал из-за стола, шагнул к директору. С другой стороны к нему подступились Сорокин и Панкратов.
– Дайте папку! – сказал Сорокин, но как-то нетвердо, просительно.
– Верните документы! – повторил я.- Они поданы на мое имя.
И ближе подступился к Прокушеву, который прижал папку к груди и пятился от нас к стене. Я не знал, что делать, но в этот самый момент Панкратов решительно подступился к директору, взял обеими руками папку, рванул ее и протянул мне.
– Ну вот,- заговорил Прокушев в крайнем волнении, уже не глядя ни на кого из нас, а направляя взор по сторонам: – Как же с вами работать? Нет ни уважения, ни малейших признаков интеллигентности. Я не могу, не могу… Сегодня буду у председателя. Попрошу, потребую освободить.
Мы разошлись по своим местам.
И вновь потянулись дни обычной работы. Мы принимали рукописи, ставили их на свой технологический поток, отбирали нужное нам количество, а те, которые возвращались, снабжались рецензиями, редакционными заключениями. Мы старались помочь каждому писателю нашей необъятной России, с каждым работали.
Выезжали на места, собирали писателей, выясняли что у кого есть, узнавали в лицо наших авторов.
Прокушев и Вагин после инцидента с документами появлялись на службе еще реже. Прокушев звонил, но всегда – Сорокину. С ним одним он обсуждал все дела, включая финансовые. Сорокин отработал схему разговоров с ним: все больше нажимал на лесть, похвалы. Их беседы становились все более длительными, изнурительными. Иногда Сорокин звонил Прокушеву от меня, из дома. Надо, например, подписать авансовый договор или распоряжение на выпуск книги вне очереди,- чаще всего поэтической, с которой у Сорокина вдруг связывались интересы,- он звонил директору. И начинал примерно так:
– Вас сегодня не было, а у нас дела, их не остановить, они не ждут. Но ничего, Юрий Львович, у нас все спокойно, вы на последнем совещании все прекрасно растолковали. Мы благодаря вам знаем, что и как надо делать. Теперь все признают, что у нас дела идут превосходно. И сам директор…- тут Сорокин кивал мне: де, мол, начинаю…- и критик, и ученый, но главное – экономист! Случаются сцены, но, конечно же, мы к вам относимся хорошо, ценим вас, любим.
Из кухни выходила Надежда, спрашивала:
– С кем это он?
– С директором,- говорил я. Она пожимала плечами и вновь скрывалась за дверями кухни.
Валентин продолжал:
– Вы не беспокойтесь, не волнуйтесь, мы ценим вас и любим, и никому в обиду не дадим. Ну, будьте здоровы, обнимаю, целую.
Из кухни выходит Надежда.
– Ты что, Валентин,- Прокушева целуешь?
Валентин на хозяйку не смотрит, заметно краснеет. И когда Надежда уходит, говорит мне:
– Объясни ты ей – игра у нас такая. А то, чего доброго, раззвонит везде. Я вчера двум авторам аванс вне очереди выбил. Ну, что ты, ей-богу, смотришь на меня!… Бутылку выставь. Ты думаешь, мне-то легко?
Надежда принесла вино, поставила две рюмки.
– Коньячку бы или водочки,- просил Сорокин.
– Крепкого не держим,- говорила Надежда. И продолжала: – Прокушева целовать! – это что-то новое. И ты тоже… – обращалась ко мне,- возлюбил директора? Сказали бы мне, чем это он вас обворожил?
Сорокин выпил рюмку, сосредоточенно ел. Потом еще пил, еще… Хозяйке сказал:
– С выводами не торопись. Я ключи к директору подобрал: его, видишь ли, хвалить надо. Он тогда глаза на лоб закатывает и забывает обо всем на свете. Я тогда бумагу на подпись сую – он чего хочешь подпишет. Таким манером добьюсь, что он и на художников буром попрет. Прокушев нам и не так уж страшен. Нам бы Вагина выжить – мы бы тогда настоящих художников к делу привлекли.
После минутного молчания Сорокин ко мне повернулся:
– Да чего ты-то слова не скажешь? Или тоже… как она… не согласен? Скажи!
– Не знаю. Игра такая не в моем характере. Я привык напрямую: что думаю, то и говорю. А этак-то запутаться можно. Впрочем, ты смотри сам. Человек ты взрослый, бывалый. Только очень-то его не обнимай и обедать к нему не ходи. А то и впрямь полюбишь.
– Ну вот! – вскинулся Валентин.- Уже и подозрения. Да что я – ради себя что ли стараюсь? Плюну вот на все, а вы оставайтесь со своими принципами. Он же больной, говорю вам. Врач умалишенного по головке гладит, а ну-ка попробуй,- бешеного против шерсти! – Помолчал Сорокин. От волнения и есть перестал. Потом – снова: – Кто тебя из партии исключал? Здоровый, что ли? А к этой… толстой девке нас с тобой толкнул – тоже нормальные люди? Да завтра они потребуют выселить тебя из Москвы! Тогда посмотрим, что ты запоешь. Нет, с волками жить – по-волчьи выть. Я свою игру с этим чертом до конца доведу. С одной стороны его за ниточку Баженов дергает, а с другой – я. Посмотрим, чья перетянет.
– Смотри, Валентин, я этой игры не одобряю. У Восточного поэта стихи есть такие про жеребца:
Скакун всего лишь ночьПотерся о бок клячи,На утро ход не тот,И выглядит иначе.
У меня две верстки. Я на дачу поеду – читать буду два дня, а там – выходные. Отдохну от вас. А ты, Валя, садись на мое место, правь делами.
Сорокин уходил от нас в грустном и тревожном смятении.
В тот же вечер я был на даче и пошел к Шевцову. У него в нашем издательстве вышла книга – «Лесной роман». Он на обложке красными чернилами написал: «Ивану Дроздову. С признательностью. И. Шевцов». Фамилия на обложке была факсимильным воспроизведением его росписи. Роспись оказалась и под автографом – вышло оригинально и красиво.
– Что там у вас? – спросил Шевцов, едва я вошел к нему.
– Где?
– У вас, в издательстве?
– Там много всего. Что тебя интересует?
– Ты снова оформителей прижал?
– А-а… И тебя достали. Жалуются.
– Мне, право, досадно. Дело такое у тебя в руках,- надежда всех русских писателей. Страшно, если не усидишь там. Пойми меня правильно: я и ночью о тебе думаю. Вдруг вышибут, как Блинова. Куда пойти тогда русскому писателю, к кому голову приклонить? – И с минуту погодя: – Ну, что ты молчишь? Говори что-нибудь. Или уже червячок должностного снобизма подточил,- не считаешь нужным другу поверять служебные секреты? Если так, то напрасно. Ты мои связи знаешь. Другие вот…-он показал на бумажку, лежащую на столе,-доверяют. Из вашего издательства… Ты, говорят, их в противниках числишь, а они ко мне идут, к другу твоему. Просят беду отвести.
Снова помолчал – очевидно, ждал, что я заговорю, но я давал ему возможность до конца выговорить свои тревоги.
– Про тещу одного вашего сотрудника… слышал, наверное? Она – директор столичного универмага, следователь к ней на грянул. Миллион в сейфе обнаружил.
– Слышал что-то, толком не знаю. Но ты-то тут при чем?
– А при том же. Вот позвоню сейчас заместителю министра внутренних дел, и следствие остановят.
Сказал с нескрываемым хвастовством, даже с оттенком угрозы. Неужели, мол, не понимаешь, как у нас в государстве дела подобные делаются. Я вспомнил, как он однажды при мне позвонил генерал-полковнику – заместителю Андропова – и говорил с ним запанибрата, как с приятелем. И тот пообещал выполнить его просьбу.
Авторитет писателя велик,- особенно такого, которого знают, любят, кто владеет умами современников. Имя Шевцова было у всех на устах. Его имя трепали, поносили официальные критики, и чем злее о нем писали, тем больше становилось у него друзей. Понимающие люди,- а их было много уже и в то время,- ему говорили:
– Крепко же вы им подсыпали, если они визжат, как поросята.
И понятно: звонок такого человека был приятен любому деятелю, даже очень большому. Юристы говорят: есть авторитет власти, а есть власть авторитета. Шевцов имел власть авторитета.
– Ну, и ты… неужели звонить будешь? – спросил я.
Шевцов посмотрел на свой желтый с красным гербом телефон. Задумался. И глухим, нетвердым голосом проговорил:
– А куда денешься. Судьба – не тетка, заставит – к черту в пасть полезешь. Еселева ты «Подземным меридианом» выбил,- уволят скоро. И его, и Мамонтова. А теперь и ты там кучу ворошишь – вот-вот вылетишь. А мне книги печатать надо. И Прокушев, и Вагин понадобятся.
И, как бы оправдываясь, заключил:
– Сами вы меня понуждаете.
– Я что-то перестаю тебя понимать: то ты за народ в драку кинулся, а то собираешься казнокрада из петли вытаскивать. У нее, тещи-то Вагина, миллион в сейфе нашли.
– Логика тебе нужна? – вскинулся Шевцов.- А там и ищи ее, где потерял. Народ, народ! Где он, твой народ? Когда меня рвали на куски, он хоть пальцем шевельнул в мою защиту? И вообще: есть ли он – тот самый народ, о котором извека пекутся русские интеллигенты и идут за него на плаху? Я тоже верил, и тоже взвалил на спину крест, понес на Голгофу. Да только народ твой, за который я муки принял, даже и не взглянул в мою сторону, и слова не проронил. И когда костер подо мной разгорелся, он, твой народ, поленья поправлял, чтобы лучше горели. Да народ – это быдло, и я не хочу о нем слушать.
