Такой была официальная версия причины пожара. Однако один из первых очевидцев его начала, начальник караула, стоявшего в большой Фельдмаршальской зале, Мирбах, настаивает в своих «Воспоминаниях» на другой версии. Он видел, как из-под пола, у порога Фельдмаршальской залы, рядом с которой были комнаты министра двора, показался дым. Мирбах спросил оказавшегося рядом старого лакея:
— А скажи, пожалуй, в чем дело?
И тот ответил:
— Даст Бог, ничего — дым внизу, в лаборатории. (Там располагалась лаборатория дворцовой аптеки. — В. Б.) Там уже два дня, как лопнула труба; засунули мочалку и замазали глиной; да какой это порядок. Бревно возле трубы уже раз загоралось, потушили и опять замазали; замазка отвалилась, бревно все тлело, а теперь, помилуй Бог, и горит. Дом старый, сухой, сохрани Боже.
Пол возле порога Фельдмаршальской залы тут же вскрыли пожарные, и из-под него мгновенно взметнулось пламя. Мирбах велел закрыть двери в соседние залы — Петра Великого и малую Аванзалу — и остался на посту.
Как бы то ни было — незаделанный ли в трубе отдушник или отвалившаяся в очередной раз замазка возле уже неоднократно горевшего бревна, но причина была одна — беспечность, надежда на авось, халатность и разгильдяйство.
Любопытно, что только два человека были наказаны за этот пожар: вице-президент гоф-интендантской конторы Щербинин и командир дворцовой пожарной роты капитан Щепетов. Первого признали виновным в том, что его контора не имела подробных планов деревянных конструкций дворца, а второго — в том, что он недооценил пожароопасность деревянных конструкций. И тот и другой были уволены в отставку.
Почему же наказание оказалось столь символическим? Потому что главным виновником случившегося был сам Николай. Когда в 1832 году Монферран создавал те залы, где начался пожар, — Петра Великого и Фельдмаршальский, — то ни единой детали убранства, а тем более конструкций он не делал без разрешения Николая. И именно Николай утвердил и схему отопления этих помещений, и создание деревянных конструкций.
* * *
Двадцать первого декабря состоялось первое заседание комиссии по восстановлению Зимнего дворца под председательством князя П. М. Волконского. В ее состав вошли инженер А. Д. Готман и архитекторы А. П. Брюллов, В. П. Стасов и А. Е. Штауберт. Через восемь дней комиссия была высочайше утверждена, а вскоре расширилась до трех десятков человек.
Прежде всего под свежим впечатлением от только что случившегося пожара было решено провести свинцовые водопроводные трубы, строить брандмауэры, каменные и чугунные лестницы, кованые и железные двери и ставни, заменяя повсюду дерево чугуном, железом, кирпичом и керамикой.
Президент Академии художеств А. Н. Оленин предложил использовать предстоящие работы по строительству и отделке дворца как практическую школу для воспитанников академии. Руководить двенадцатью архитекторами, скульпторами и художниками был назначен А. П. Брюллов — родной брат живописца Карла Брюллова. Главным распорядителем всех работ назначался Стасов. Ему же поручалось «возобновление дворцового здания вообще, наружная его отделка и внутренняя отделка обеих церквей и всех зал».
Общее руководство работами Николай поручил все тому же Клейнмихелю. И надо сказать, он со своей задачей справился, разумеется, как всегда не без большой пользы для себя.
Через несколько дней вокруг уцелевших от огня кирпичных стен сгоревшего дворца начали ставить строительные леса, через три недели уже воздвигли временную кровлю и одновременно с этим начали интенсивнейшим образом очищать внутреннее пространство от золы, пепла, мусора и обгоревших трупов.
Преображенец-офицер Дмитрий Гаврилович Колокольцов, очевидец и участник этих событий, писал потом, что «в очистке дворца участвовали все гвардейские полки беспромежуточно, по крайней мере с месяц времени… Находили иных людей, как заживо похороненных, других обезображенными и искалеченными. Множество трупов людей обгорелых и задохшихся от дыма было усмотрено почти по всему дворцу». Справедливость требует сказать, что всем родственникам погибших Николай приказал выплачивать пенсии.
После того, как мусор вывезли, а трупы похоронили, во дворец вошло две тысячи каменщиков, которые и начали возводить стены, колонны, потолки и лестницы. Вскоре на строительство и отделку дворца ежесуточно выходило от шести до восьми тысяч человек. Стены, перекрытия и кровли дворца были возведены необычайно быстро, и без всякого промедления начались внутренние отделочные работы.
Главным вопросом было интенсивное и эффективное осушение только что воздвигнутых, совершенно сырых помещений. Для этого поставили десять огромных печей, непрерывно обогреваемых коксом, и двадцать вентиляторов с двойными рукавами, выведенными в форточки. Все эти устройства, прогревая помещения, выкачивая сырость и вредные пары от красок, клея и многих прочих химических веществ, превращали воздух в помещениях в сухой и чистый, поддерживали температуру на уровне +36 °C.
И все же де Кюстин, побывавший в Зимнем дворце сразу же после его второго рождения, писал: «Во время холодов от 25 до 30° шесть тысяч неизвестных мучеников — мучеников, не заслуживших этого, мучеников невольного послушания, были заключены в залах, натопленных до 30° для скорейшей просушки стен. Таким образом, эти несчастные, входя и выходя из этого жилища великолепия и удовольствия, испытывали разницу в температуре от 50 до 60°. Мне рассказывали, что те из них, которые красили внутри самых натопленных зал, были принуждены надевать на голову шапки со льдом, чтобы не лишиться чувств в той температуре. Я испытываю неприятное чувство с тех пор, как видел этот дворец, после того, как мне сказали, жизней скольких людей он стоил… Новый императорский дворец, вновь отстроенный, с такими тратами людей и денег, уже полон насекомых. Можно сказать, что несчастные рабочие, которые гибли, чтобы скорее украсить жилище своего господина, заранее отомстили за свою смерть, привив своих паразитов этим смертоносным стенам. Уже несколько комнат дворца закрыты, прежде чем были заняты».
Но тем не менее уже в марте 1839 года состоялось торжество, посвященное окончанию восстановления парадных залов. И хотя отделка покоев императорской фамилии продолжалась еще полгода, следует признать, что столь скорого исполнения необычайно сложных и многоплановых работ мировая практика не знала до тех пор, да, пожалуй, и впоследствии ничего подобного не было.
…И совершенно справедливо, что все архитекторы, инженеры, скульпторы, художники и прочие созидатели нового дворца были осыпаны деньгами, подарками, чинами и орденами.
А Петр Андреевич Клейнмихель был возведен в графское Российской империи достоинство с пожалованием девиза: «Усердие все превозмогает». Однако низкие завистники, коих у новоиспеченного графа было более чем достаточно, тут же измыслили некое для его сиятельства уничижение, сетуя на то, что государь по примеру Румянцева-Задунайского, Суворова-Рымникского и Потемкина-Таврического не догадался наречь нового графа Клейнмихелем-Дворецким.
Новелла 21
Первые любовные истории
цесаревича Александра Николаевича
В то время, когда сорокалетний Николай завел роман с восемнадцатилетней Асенковой, его сын Александр, ровесник отцовской наперсницы, свел с ума прелестную юную дворянку, которая совершенно потеряла и сердце и голову, без памяти влюбившись в царского сына. Эту девушку, нежную, восторженную и совершенно бескорыстную, звали Софьей Дмитриевной Давыдовой. По отцу она состояла в родстве и со знаменитым поэтом-партизаном Денисом Давыдовым, и с графами Орловыми-Давыдовыми, и с Ермоловыми, и с князьями Долгоруковыми, и с князьями Барятинскими. Ее отец, Дмитрий Александрович, был женат на княжне Елизавете Алексеевне Шаховской, родственные связи которой были тоже не менее значительны. У Софьи Дмитриевны было три брата и четыре сестры. У всех них, кроме Софьи, жизнь оказалась достаточно ординарной, и только Софья Дмитриевна превратила свою судьбу в романтическую легенду, вызывавшую на первых порах глубокую зависть, а затем столь же глубокое сочувствие и сожаление.
Популярная во второй половине XIX века писательница А. И. Урван, выступавшая под псевдонимами Соколовой и Синего Домино, в романтической хронике «Царское гадание» так писала о чувствах Давыдовой к Александру: «Она любила наследника так же свято и бескорыстно, как любила Бога, и, когда он уезжал в свое путешествие по Европе (это путешествие состоялось в 1838–1839 годах), будто предчувствовала, что эта разлука будет вечной. Она простилась с ним, как прощаются в предсмертной агонии, благословила его на новую жизнь, как благословляют тех, кого оставляют в мире, уходя в иной, лучший мир, и сказала ему, что она, что бы ни случилось, всегда будет, как святыню, вспоминать его имя и молиться об его счастье».
