— Благодарю тебя, Гуи, — вот и все, что я смогла сказать.
Он отстранился и жадно глотнул вина.
— А теперь, — предложил Мастер, — давай прогуляемся по саду, ты расскажешь мне, что нового в гареме. Сегодня здесь будет праздник в твою честь. А до этого времени ты будешь только со мной.
Я оперлась на его протянутую руку, и мы покинули кабинет. Когда мы шли по коридору, я обреченно подумала, что вряд ли в гареме есть новости, не известные ему.
Когда в тот вечер под тихие звуки арфы я вошла в столовую, там собрались все — все мужчины, которых я помнила со времени другого, такого же праздничного ужина в этом же самом зале. Они прервали разговоры и приветствовали меня: Паибекаман — молчаливо, как всегда; первый советник Мерсура, царский писец гарема, человек, которого я мельком видела однажды в кабинете Амоннахта, приветствовал меня энергично, но равнодушно; Пенту, писец Обители Жизни, который, несомненно, проводил свои дни, уединившись в храме, за изучением драгоценных томов; и брат Гуи, генерал Паис, — он сорвался с подушек, чтобы первым поцеловать мне руки, каждую в отдельности, пылко и неторопливо, потом он так же со знанием дела поцеловал мой накрашенные губы.
— Я никогда еще не был так близок к истинному блаженству, — вздохнул он, возвращаясь на место, его глаза блестели. — Как ты поживаешь, моя прелесть?
Я не знала, обижаться на него или посмеяться над вольностью, которую он себе позволил; что-то быстро ответив ему, я опустилась рядом с Гуи. Чувствуя мрачное внимание Паибекамана, я поймала себя на мысли, что мне очень не хватает открытого, приветливого лица генерала Банемуса. Гуи щелкнул пальцами, и внесли первое блюдо. За ужином продолжался бессвязный разговор ни о чем. Я больше не смущалась, легко поддерживала беседу и непринужденно улыбалась, иногда негромко подпевала музыке, но, когда гости насытились, настроение собравшихся изменилось. Я не заметила, что послужило причиной такой перемены, потому что все происходило постепенно. Вежливые вопросы гостей стали более острыми, более предметными, паузы более тягостными, и до меня наконец дошло, что меня допрашивают.
Они начали с того, что захотели узнать подробности несчастного случая с фараоном и как я его лечила; это было естественное любопытство с оттенком того, что я бы назвала тревогой придворных, о чем с такой горечью говорил царевич Рамзес. Я отвечала довольно охотно, но потом вопросы странным образом изменили направление. Счастлива ли я в гареме? Подружилась ли с другими женщинами? А со слугами и стражниками? Довольны ли другие женщины? Что их заботит? Царевич Рамзес — замечательный, не правда ли? Насколько хорошо я знакома с ним? Видела ли я его жену? Они не задавали вопросов прямо в лоб. Они спрашивали как бы мимоходом, и я беспечно отвечала, но скрытый в этих вопросах глубокий смысл постепенно стал вызывать во мне чувство неловкости. Я, как могла, старалась перевести разговор на другую тему, но, ненадолго перетекая в новое русло, он каждый раз стремительно возвращался к тому, что их занимало. Я не могла до конца понять, в чем тут дело, но сам факт, что они, казалось, пытались что-то вызнать, все больше настораживал меня.
Гуи хранил молчание, беспрестанно вертя в руках свой бокал. Я чувствовала его ненавязчивое, но постоянное внимание, и вдруг я почему-то вспомнила о Кенне; мне стало нехорошо. Память о его смерти и та роль, что я сыграла в этом, стерлись, я уже много месяцев не вспоминала о нем ни днем ни ночью, но в тот момент я снова ощутила, как его липкое тело навалилось на меня, когда он испустил последний вздох, и уловила призрачное дуновение смрадного дыхания. Вино показалось мне кислым, и я поставила бокал с гримасой отвращения. Гуи тотчас встрепенулся, и Паис непринужденно проговорил:
— Ты должна простить нас за грубое мужское любопытство. Гарем — тайна для нас, хоть Панаук и работает там. Гуи, вели своим людям, пусть сыграют что-нибудь поживее! Если у нас нет танцовщиц, мы можем по крайней мере петь песни!
Он предпринял эту неуклюжую уловку, чтобы меня наконец оставили в покое. Их вопросы кружились у меня в голове. Мужчины внезапно запели песню, которую услужливо заиграл арфист. Я заметила, что Паибекаман не присоединился к ним. Он откинулся на подушки, его лицо было в тени, тело неподвижно. Я тогда осознала, что боюсь его.
Вскоре вечеринка закончилась, и на этот раз я оказалась среди гостей, стоявших у колонн главного входа. Харшира вызвал наши носилки, потом каждому помог разместиться. Паис полушутя предложил сопровождать меня во дворец, но я в той же шутливой манере отклонила его предложение и, исполненная гордости, сообщила ему о скифе, который в ожидании качался на якоре. Он любезно поклонился мне и забрался в свои носилки. Остальные тоже попрощались со мной с довольно искренней симпатией. Гуи заключил меня в свои сильные объятия.
— Держись, малышка, — сказал он, с теплотой глядя на меня своими невозможными глазами, — На следующей неделе я прибуду во дворец осматривать царицу-мать, и тогда мы увидимся. Передавай от меня привет Гунро. Паис получил весть от Банемуса, так что можешь сказать ей, что у него все хорошо.
Почему-то мне не хотелось задерживаться в его объятиях. Я поспешно высвободилась, пожелала ему доброй ночи, поблагодарила Харширу и с облегчением уселась в свои носилки, окликнув сонную Дисенк. Дорожка была темная и таинственная, казалось, лунные тени наполнены шорохами, когда носилки медленно проплывали мимо спящих деревьев, которые словно склонялись кронами друг к другу и зловеще перешептывались. Я с облегчением различила сквозь листву слабые проблески света от фонаря, который раскачивался на носу моего суденышка, и поспешила к сходням. Мне померещилось, будто призрак Кенны наблюдает за моим продвижением и даже сейчас злобно скользит за мной.
Обратный путь во дворец по спокойному, озаренному звездным светом озеру был недлинным, ночь была свежей, напоенной нежными ароматами; нас с Дисенк донесли до входа в пустынный двор. Мои шаги эхом отдавались от плит, которыми была вымощена галерея, и я представила, будто Кенна маячит в темноте дверного проема моей комнаты, поджидая, чтобы наброситься на меня. Раздраженная, я мысленно стряхнула с себя странное наваждение. Гунро тихо посапывала; Дисенк зажгла свечу и помогла мне приготовиться ко сну, я забыла свой внезапный и глупый страх.
Однако той ночью мне снилось, будто я стою на коленях среди пустыни под палящим солнцем, которое светит прямо у меня над головой. Мое лицо вжимается в песок, он набивается в рот и нос. По затекшей спине струится пот, а голые плечи начинают покрываться волдырями. Страх держит меня, смешиваясь с неумолимыми солнечными лучами, и давит, впиваясь в кожу и проникая до самого сердца. Я пытаюсь поднять голову, но ужас становится все сильнее, и эта беспощадная страшная сила намертво пригвождает меня к неумолимой земле.
С криком я проснулась, села на постели, прижав руку к груди, там, где до сих пор мучительно колотилось мое сердце. Простыни промокли от пота, и меня всю трясло. Ночь была тиха. Гунро вздохнула, перевернулась на другой бок, но не проснулась. Где-то заухал филин. Мне было страшно закрыть глаза «Приди ко мне, приди ко мне, мать моя Исида, — прошептала я в темноту. — Узри, я вижу то, что далеко от меня». Слова древнего заклинания от дурных предзнаменований быстро срывались с моих губ, будто я заучила их только вчера, потому что я поняла, что означает этот сон, — смысл его был ужасен.
Умерший чего-то хотел. Умерший говорил со мной. У меня не было ни хлеба, ни пива, чтобы смочить травы, которые должны сопровождать мою мольбу, но я снова и снова произносила заклинание, и оно медленно приносило мне успокоение; в конце концов сердце забилось в своем обычном ритме и мое тело расслабилось. Я просто думала о Кенне, вот и все, говорила я себе, готовясь вновь уснуть. Боги знают, что я не хотела убивать его, поэтому он ничего не может требовать от меня. Я закрыла глаза, но сон не шел ко мне еще очень долго.
Утром я без приглашения отправилась в личные покои царя, потому что как врачевательница была обязана наблюдать за рубцеванием раны. От ночного кошмара осталась тревога, несмотря на то что вокруг меня кипела дворцовая суета. Фараон был уже одет, он кричал на Паибекамана, который пытался убедить его взять трость.
— Я прекрасно знаю, что это значит! — яростно вопил он, когда я пала ниц, прежде чем подойти к нему. Ни один из мужчин не обратил на меня внимания. — Это значит расписаться в том, что я немощный старик, который хромает, бормоча себе под нос! «Давай, моя трость, — начал он с едкой насмешкой, — Я обопрусь на тебя, и мы вместе с моим сердцем отправимся в Чертог Двух Истин[77] и дальше, к месту вечного блаженства — в Камышовые Поля[78]». Так вот, я еще не намерен отправляться в Камышовые Поля, Паибекаман, и мое сердце не хочет предстать перед судом в Чертоге Двух Истин. Забери ее!
