Я еще не соскочил со стены, как она уже заметила, что я печален.
— О, Боже мой! Что с тобою, мой милый? — спросила она с беспокойством.
Я печально улыбнулся и прижал ее к своему сердцу.
— Говори же, говори, ради Бога, ты меня мучишь… Что с тобою!
— Да то, моя милая, мой ангел Фатиница, что отец твой недели через две уезжает.
— Знаю, он мне сегодня говорил… О, Боже мой! Я тебя так люблю, что совсем и забыла об этом! Да это должно печалить не тебя, а меня… Что тебе до того, здесь ли он или нет… Он не твой отец…
— Нет, Фатиница. Но он берет меня с собою… Он уже намекал мне, что надобно готовиться к отъезду. Остаться здесь значило бы возбудить подозрения. Но я не могу уехать, я не в силах тебя покинуть.
— Но что лее ты не скажешь ему?.. Он уже и без того любит тебя, как сына… Мы обвенчаемся… и будем счастливы.
— Послушай, Фатиница, — сказал я после минутного молчания, в продолжение которого она смотрела на меня с неизъяснимым выражением беспокойства. — Выслушай и не спеши осуждать того, что я скажу тебе.
— Говори.
— Если бы матушка твоя была еще жива, но ты была бы в разлуке с нею и с отцом, решилась ли бы ты выйти замуж без их согласия?
— О, нет, никогда!
— А я, Фатиница, далеко от отца и от матери, которых люблю всей душою; я и без того уже причинил им слишком много печали, потому что теперь они знают, что я разрушил все надежды, которые они полагали ка меня; потому что теперь я, верно, приговорен военным судом к смертной казни и навсегда изгнан из отечества. Таковы наши законы, Фатиница. Воротись я в Англию, и смерть моя неизбежна.
— О, не возвращайся туда никогда! — вскричала Фатиница, обвив руками мою шею. — Что тебе в этой злой стране? Весь мир к твоим услугам и, между прочим, этот бедный островок. Он, конечно, не стоит твоей Англии; но здесь тебя любят так, что ты нигде во всем свете не найдешь такой любви.
— Бог свидетель, моя Фатиница, — сказал я, взяв ее голову обеими руками и смотря на нее всей душой моей. — Бог свидетель, что я не об отечестве жалею. Отечество мое — тот уголок земли, где ты живешь, где ты говоришь мне, что меня любишь. Скала посреди океана и твоя любовь… мне бы ничего больше не надо… если бы отец и мать написали мне: Благословляем тебя и твою невесту.
— Ну так что же ты к ним не напишешь? Скажи отцу моему то, что ты говорил мне, и он, верно, согласится подождать благословения, о котором ты просишь.
— Этого-то я и не хочу ему сказать, Фатиница. Послушай (я обнял ее обеими руками и прижал к сердцу), у нас в Англии, не только, как мы сейчас говорили, законы странные, но и ужасные предрассудки. Я последняя отрасль благородной и древней фамилии…
Фатиница высвободилась из моих объятий и с гордостью посмотрела на меня.
— Верно, не древнее и не благороднее пашей, Джон. Разве ты не знаешь фамилии отца моего? Разве ты не заметил, что слуги говорят с ним, как с князем? Разве ничего не значит происходить от спартанцев и называться Софианосом? Ступай в монобазийский собор, и ты увидишь доказательство нашего знатного происхождения под капитуляциею о сдаче города. Там командовал один из наших предков, и Монобазия три года держалась против всех усилий ваших западных войск. Если только это тебя останавливает, то напиши матери, что ты нашел ей дочь из фамилии, не хуже всех тех, которых предки прибыли в Англию с Вильгельмом-Завоевателем.
— Да, я это знаю, Фатиница, — отвечал я с живейшим беспокойством, потому, что она не могла понять наших мнений, а я хорошо понимал ее гордость. — Но обстоятельства, несчастия, деспотизм сделали отца твоего…
— Пиратом? Не правда ли? Как Маврокордато и Ботцариса клефтами? Придет время, Джон, когда свет устыдится, что называл их такими именами. Но теперь ты прав, дочь пирата или клефта должна быть смиренною и все выслушивать спокойно… Говори.
— О, моя милая! Если бы матушка могла видеть тебя только час, только минуту! О, тогда я был бы спокоен, тогда я бы не сомневался в ее согласии!.. Если бы я сам мог броситься к ногам ее, если бы я мог сказать ей, что жизнь моя зависит от тебя, что любовь твоя для меня все на свете, что я не могу жить без тебя… О, да! И тогда бы я был совершенно уверен в ней. Но все это невозможно; я должен писать к ней, и холодная бумага холодно передаст ей мою просьбу. Она не будет знать, что каждое слово в этом письме написано кровью моего сердца, и, может быть, мне откажет.
— А если она откажет, что же ты будешь делать? — холодно спросила Фатиница.
— Я сам поеду просить позволения, без которого не могу жить; я охотно подвергну жизнь свою опасности, потому что жизнь для меня ничего не значит в сравнении с моей любовью. Слышишь ли, Фатиница, я сам поеду, и это так же верно, как то, что ты ангел добродетели.
— А если она откажет?
— Тогда я ворочусь к тебе, Фатиница, и тогда будет твоя очередь принести большую жертву; тогда будет твоя очередь покинуть твое семейство, как я покинул своих родных. Потом мы уедем в какой-нибудь безвестный уголок и станем жить, ты для меня, а я для тебя… и родными нашими будут одни эти звезды, которые померкнут прежде, чем я перестану любить тебя.
— И ты это сделаешь?
— Клянусь тебе честью, любовью, тобой! С этой минуты ты моя невеста!
— Жена твоя! — вскричала она, обвивая меня руками и прижимаясь устами к губам моим.
XXX
Это были не пустые слова. Фатиница сделалась моей женою. С этого дня и до моего отъезда мы каждую ночь проводили вместе, каждую ночь блаженствовали; в ее ангельской душе не осталось ни малейшего сомнения, и она смотрела уже на нашу разлуку как на средство горестное, но необходимое для нашего соединения. И я достоин был такой доверенности; она не напрасно полагалась на меня.
Но, несмотря на нашу взаимную доверенность, сердца наши по временам трепетали неизъяснимым страхом. Воля наша была так сильна, как только может быть человеческая воля; но между двумя людьми, которые разлучаются, сейчас является страшное божество — случай. Я тоже не мог не поддаться этому беспокойству, и оно отнимало у слов моих уверенность, которая необходима была для того, чтобы успокоить Фатиницу.
Мы условились, что мне делать. Я должен был ехать сначала в Смирну, где мне нужно было побывать по двум причинам: чтобы исполнить поручение, которое возложил на меня умирающий Апостоли, и чтобы узнать, нет ли писем на мое имя из Англии. Из Смирны, центра сообщений между Западом и Востоком, я должен был написать к родителям и ждать ответа. Крейсерство Константина и Фортуната должно было продолжаться месяца два, три, а в это время я мог бы получить ответ из Англии. Они зашли бы в Смирну и я воротился бы с ними на остров Кеа. Я не хотел говорить им ничего заранее, чтобы они не противились нашим намерениям в случае отказа. Если же я воротился бы без них, то должен был обратиться к Стефане, которой Фатиница все рассказала.
