Приняв такое решение, Сонечка в ту минуту почти успокоилась. Только какой-то внутренний тревожный мотив тоненько звал ее в другую сторону, на Троицкую улицу. Что-то, что пыталась она притушить здравыми доводами рассудка, толкало ее туда, где сквозь зелень тополей проступал силуэт Троицкой колокольни. Потом, позже, Сонечка тысячу раз задаст себе неумолимый в своей жесткости вопрос: почему тогда, летним утром 1918 года, она не послушала сердца, а вняла холодным доводам рассудка?
И, не найдя оправдания, так и не сможет себя простить.
Тем временем Владимир, привязав лодку и захватив снасти, возвращался домой. Калитка в палисаднике была не заперта, значит, кто-то проснулся. Может быть, матушка успела гречневых блинов испечь…
Он влетел на крыльцо, сложил снасти в сенях. Распахнул дверь и остановился на пороге. В большой прихожей на лавке сидели двое в военной форме старого образца, но без знаков отличий – по-новому. По их суровым неприязненным лицам он понял сразу, зачем пришли.
Сонечка о случившемся узнала от Аси. Они столкнулись у больницы, Ася молча схватила Соню за рукав и увела на берег.
– Владимира арестовали.
Сонечка смотрела на подругу, плохо вникая в смысл. Что значит – арестовали? Кто арестовал? Этого никак не может быть, ведь сегодня… До нее наконец докатился смысл сказанного Асей.
– Кто?! Когда?!
– Ночью пришли двое. Сказали, что из военной комендатуры… Все обыскивали, даже Юлиана из кроватки велели поднять… Ничего не нашли, кроме наградного пистолета. Ты знаешь, Соня, я думаю, его отпустят. Или же призовут снова. У них там, наверное, военных специалистов не хватает…
Утешая потрясенную Сонечку, Ася и сама верила в то, что говорит. Она не могла знать, что именно сейчас, в эту самую минуту, конвойный солдат закрыл дверь камеры за ее мужем – Алексея Вознесенского арестовали прямо в полку, предъявив обвинение в немецком шпионаже. И что теперь жизнь обоих братьев висит на волоске.
Когда Августина шла на работу, Алексея вели на допрос по гулкому коридору.
В кабинете, куда его привели, сидел уставший от бессонных ночей военный. Из бывших – определил Алексей и с некоторым облегчением подумал: свой. Они смотрели друг на друга, и, как Алексею казалось, они оба понимают, но вынуждены делать вид, что не понимают друг друга. Происходит то самое, что отец называет «игра в солдатики».
– Расскажите, Вознесенский, как попали в плен.
Сотый раз, наверное, за последний год Алексей рассказывал свою историю. Как попадают в плен? Был ранен. Пришел в себя уже в плену.
Рассказал, как держали, как обращались. Он говорил бесстрастно, потому что тысячу раз рассказывал это в различных инстанциях после возвращения из госпиталя.
– Как удалось бежать?
Вот. Это тот самый пункт, который вызывает подозрения. Как бежал, как выжил, как к своим пробирался. Да жить хотелось, вот и выжил. Домой хотелось, вот и бежал. Ему теперь самому кажутся нереальными и его побег, и госпиталь, и Ася… Было ли это?
– Это ваш рапорт?
Следователь неожиданно достал из папки листок. Алексей сразу узнал свой мелкий почерк. Сам листок был несколько потрепан.
– Мой.
– Значит, решили уволиться из армии, гражданин Вознесенский, в самый критический для нее момент?
– За Родину умереть готов, но в своих стрелять не намерен.
– Чистеньким, значит, хотите остаться, поручик?
Вознесенский молчал. Вот, значит, в чем дело? Не напиши он рапорт о намерении уйти в отставку, никто не вспомнил бы этот злополучный плен! Новой армии нужны военные специалисты.
Следователь поднялся, прошелся по кабинету, остановился у окна, забранного крупной решеткой.
– Вы, кажется, женаты?
– Так точно.
– И ребенок у вас, не так ли?
– И ребенок.
– Вы молоды, Вознесенский. В этой круговерти у каждого из нас имеется шанс выжить. Пусть крошечный, но имеется. Вы согласны со мной?
– Шанс есть всегда.
– Но только не тогда, когда ты приговорен к расстрелу.
Алексея окатило холодной волной. Вот оно!
– Так вот, Вознесенский, как старший по возрасту… заметьте – не по званию, хотя я старше вас и по званию, а по возрасту, советую вам немедленно написать иной рапорт на имя командующего. Надеюсь, вы меня поняли.
Он понял. Он думал. Провел бессонную ночь. А утром на столе следователя лежал новый рапорт Вознесенского. Взяв в руки бумагу, следователь прежде всего отыскал в тексте разборчиво начертанные слова «направить на фронт», чтобы «смыть кровью подозрения». И только после этого перечитал весь рапорт от начала до конца.
Тем временем старшего Вознесенского, Владимира, привезли на станцию Пречистое, где, ничего не объясняя, закрыли в арестантской камере местной управы. В тесной грязной комнате с заплеванным полом находилось несколько мужиков-крестьян и сухонький попик с деревянными четками в руках. Мужики посторонились, Вознесенский сел на лавку рядом с попом.
– Из офицеров, – сразу определил мужичок с шустрыми глазами, сворачивающий козью ножку.
– За что вас? – спросил Владимир у попа, почувствовав некоторое облегчение, что не один в этой неожиданной неприятности.
– Некоторые расхождения имею с властями в вопросах культа, – скромно отозвался попик, забирая в пальцы очередной кругляш четок.
– Попов они не любят, – встрял все тот же шустрый мужичок. – Но и офицериков тоже… Больно умные.
– А вас в таком случае за что забрали? – обратился Владимир к мужику.
– А он тоже шибко умный! – хихикнул парень в лаптях, лузгающий семечки. Шелуху он плевал прямо на пол.
– За что! Ясно – за что! Зерно не хотел отдавать. Кто же свое отдаст? Своим-то детям голодать теперича? И они вот тоже за зерно.
– Я не за зерно, я ни за что ни про что, – возразил мужичок, свернувшийся калачиком на лавке. – Съездил в город, продуктов купил – крупы, сахару, мыла, свечей. У меня и бумага была, разрешение от сельсовета. Я все по-честному. Еду себе. А они, разбойники, меня на дороге остановили, отобрали все подчистую. Самого кулаком обозвали – и в каталажку! А у меня дома семеро малых и баба на сносях! – Мужичонка жалкий, нервный, видимо, рассказывал свою историю уже раз десять, его перебили, не дали договорить. Тот, что сидел за зерно, обратился к Владимиру:
– А твое дело плохо, служивый…
– Это почему же мое хуже, чем ваше?
Ответить мужичок не успел, дверь грубо лязгнула, показался солдат в линялой гимнастерке и объявил:
– Митюхин, Санько и Потапов – на выход! Руки за голову!
Мужики вышли. В камере остались Вознесенский и священник.
