— Тебе-то это зачем, — изумился Берислав, обнаружив рядом единственного в их классе христианина. — Давно намаз не делал?
— А женское медресе тоже пойдет? — с надеждой спросил Михаил. — Можно будет нормально поговорить. Так же не подойдешь.
— Все пойдут, — уверенно сказал Радогор. — Без наших молитв победить ну просто никак. Да здравствует непобедимая дружба мужского и женского медресе, — диким голосом вскричал он. — Не пожалеем живота нашего, чтобы спокойно пообщаться без присмотра наставников. Да здравствует Каган Абдульвахид!
— Ура, — вразнобой вскричал строй, не разобрав, к чему он собственно призывает, а привычно отреагировав на знакомое имя.
* * *
Постукивая палкой, старик зашел в кабинет. Трость ему была больше нужна для представительности: вполне еще бодро передвигался. Лицо сморщенное, как печеная картошка, а глаза ехидные, и голова в полном порядке. Зато перед посторонними вечно изображал тяжкое здоровье и хватался за все части тела, рассказывая про свои несуществующие болезни. Особенно зятя этим допекал, требуя заботы и капризничая.
— Ты бы пошел и унял свою жену, — сказал он брюзгливо, — сил нет ее причитания слушать про ненаглядного Бериславчика. Где он ходит и куда запропал. Будто неясно где, и случилось сие неординарное событие не в первый раз. Очень даже приличный мальчик, и без дури в голове. Я в его годы к проституткам запросто забегал, а он всего лишь со сверстниками дерется.
Равиль молча встал и вышел.
— И сын у меня вполне удачный получился, — сам себе сообщил старик, с кряхтением усаживаясь на освободившееся место и рассматривая разложенные на столе чертежи. — Да и остальные дети неплохо живут. Засиделся я уж в этом доме. Пора Амину, что ли, навестить? Вот ее муж «обрадуется»! — Он захихикал, представив себе ошеломленную рожу зятя. Всегда его недолюбливал. А за что? Да, наверное, без всякой причины. Просто потому, что он вечно на дочку орет. И вообще сделал из нее прислугу. Обидно. Умная девочка была, а так прокололась с мужчиной. Сама захотела, сама и расплачивается. А это у нас что такое? — задумался он, разглядывая чертеж. — А! Понял. Механизация, итить ее. Прогресс, тудыть его. Специализация на марше, чтоб ее…
— Папа, — укоризненно сказал вернувшийся Равиль, — сколько раз я просил не ругаться в доме!
— Так машинально, сынок, — хитро улыбаясь, ответил старик. — Всю жизнь на стройках проработал. Это сейчас архитектор планчик нарисует, а прораб указания дает. Раньше за все сам отвечал, и не дай Аллах ошибиться. Моментально слух пойдет, и заказов не будет. Как в такой ситуации без этого? Если рабочего не послать, куда ему Аллахом на роду написано идти, он же подумает, что можно халтурить. Нет уж. Начальство должно быть гневным, но справедливым. Я еще у Чернышева учился. Все прекрасно знали: если он стал вежливым — не к добру. Времена такие были. Приходит из деревни вахлак, и надо его научить правильно работать. Можно ведь и палкой, но я рукоприкладства не люблю. Лучше уж сразу выгнать. Успокоилась? — спросил без перехода.
— Ты мог и сам ей то же самое сказать. Про медресе, молитву и все остальное.
— А ей говори не говори — бесполезно. Младший и обожаемый обормот. Пороть его надо, да и ее тоже.
— А меня ведь никогда, — с удивлением сказал Равиль. — Не помню. Один раз всего, но всерьез… так это за дело было…
— Воровать нехорошо, — наставительно сказал старик. — И не потому, что запрещают мулла или закон, а потому что чужое. Душу развращает. А честно, мне потом неприятно было, очень. Свою кровь кулаком, и мать твоя зверем смотрит. Да ты усвоил, и, хвала Аллаху, больше не потребовалось. А жена у тебя, прости за правду, вздорная. Уж мой возраст и семейное положение позволяет сказать это в глаза. Вот та, первая, мне нравилась. Еще бы не бегала по степям киргизских табунщиков долбаных лечить. Все равно от них ни пользы, ни навара. Не подцепила бы чуму — обязательно словила бы холеру. От них только это в подарок и можно получить.
— Папа! Сколько раз я тебя просил!
— Да я в жизни твоей жене ничего не сказал, — возмутился старик. — А ты — мой сын. Имею полное право. За детьми всегда хорошо смотрела и не различала, кто от нее, а кто от первой. Но лучше было бы ее запереть на женской половине и к Бериславу совсем не подпускать. Испортить могла.
— Но не испортила?
— Мне спасибо скажи. Я эти современные порядки не люблю, но есть в них и приятное. Сказал: «Женщина, молчи!» — она и заткнулась.
— Поэтому тогда ты меня послал, а сам промолчал?
— А ты дома — вот и выполняй свои обязанности мужа и отца. Чего непонятного? Кстати, пошли телеграмму своей невестке. Их все равно вышлют, а мужа теперь на фронт загонят, так не надо давать возможности отправить в какую дыру. Лучше не дожидаться указа. Да и жить на что-то надо. Молодой идиот. Как будто неясно, что в студенческом кружке обязательно найдется доносчик. Один ребенок на руках, со вторым баба ходит беременная, а ему реформы подавай!
— Папа!
— Что, уже пригласил? — не удивился старик. — Молодец. А что учу — терпи. Вот помру — сам крутиться станешь, без мудрых советов. — Он хихикнул. — Я в молодости тоже не любил противных стариков, лезущих в душу. Потом понял: каждый желает шишки набить самостоятельно, но все равно тянет указать на недостатки.
— Ну хорошо, — помолчав, сказал Равиль, — а прогресс тебе чем не угодил? Лучше кирпичи ручками носить на двадцатый этаж и слонами балку для моста тягать?
— При чем тут прогресс? — удивился старик. — А! Ты про то, что бурчал. Молодой ты еще. — Равиль сделал удивленные глаза. — По сравнению со мной, — пояснил старик. — Я-то еще помню, как раньше было. Ты при этом Кагане живешь всю сознательную жизнь, а дети твои уже другой и не представляют. Вы просто не видите изменений и не представляете, что происходит. Не по глупости, — сердито сказал он на кивки сына, — а сравнивать не с чем. Прогресс, прогресс… Да что вы соображаете! — воскликнул старик. — Ты деда своего помнишь?
— Смутно. Помню, как руку его боялся в детстве. Не человеческая, а клешня краба.
— А, рука… Он и одной всю жизнь работал — любо-дорого смотреть. Да и не так важно это. Умнейший человек был. Не потому что мой отец, а чистая правда. Еще тогда не хуже Пророка (мир ему) предсказывал.
— Что?
— Войну вот эту, — ткнул старик в сторону окна, где шумели люди. — Приехал к нам, после того как революция в Германии началась, Салах и сказал: «Коней седлать не будем!» Очень ругался. Не про германцев — про австрийцев, заодно и по русским умникам у власти прошелся. Хуже всего, что мы им дали объединиться, говорил. Дождемся через несколько лет проблем, да поздно будет исправлять.
Салах старший в семье был, но всю жизнь брата изрядно уважал. Он-то вечным майором остался, но как военные к шпакам относятся, сам знаешь. А солдатские дети всегда клан были и на гражданских свысока смотрели. Хоть в генералы выйди по чиновничьей линии — никакого уважения. Что такое профессор математики и зачем он нужен, Салах так и не понял, а уж неевклидову геометрию или непрерывность функции и ее дифференцируемость просто представить не мог. Геометрия для него исчерпывалась фортификацией, а математика — простейшей баллистикой. Зато в обычной жизни советы слушал. В отличие от некоторых. — Он посмотрел на сына с укоризной. — Как зашел разговор, — помолчав для внушительности, сказал старик, — отец ему и выдал — до сих пор помню, как будто вчера было. Про неизбежность и закономерность прогресса, и что из него проистекает.
Во времена нашего детства, — пояснил он на недоумение сына, — половина детей умирала, и очень много рожениц тоже. Плохо, очень плохо. Надо лечить и спасать. Училищ тогда пооткрывали фельдшерских, врачей выпускали да и стали здравоохранение развивать. Идея тогда была такая: больше подданных — больше богатства.
— А что не так? — спросил Равиль. — Рабочие руки…
— Так, да не так. На первый взгляд — только хорошо. На второй тоже. А потом выжившие дети подрастают и начинают искать себе дело. В селе бесконечно дробить участок не будешь, на прокорм не останется, а надо еще и город кормить.
— Но ведь прогресс дал возможность и прокормить больше людей. Поднял урожаи, появилась новая техника и удобрения.
— Правильно, — согласился старик. — Все так, но сегодня ресурс исчерпан. В будущем обнаружат новые методы возделывать землю и появятся неизвестные нам культуры, но не сегодня. Да и все равно нет для всех достаточно земли. Население растет очень быстро. Расширяться уже некуда. Все занято. А это значит, что лишние идут на фабрики. Что у них психология ломается и уже по-другому думают, позабыв обычаи, слишком резкий переход в другую среду, — еще ладно. Но у них свои дети имеются, а девать их уже некуда. Рук много, цена на работников падает, к их нуждам наплевательски относятся. И тут начинаются революции.
