Конечно, к концу такого дня артисты уже начинали терять ориентацию. Кто-то вместо того, чтобы садиться в автобус, дабы переехать в очередной раз в соседний клуб, собирал инструменты и переодевался в «гражданское», думая, что уже едет в гостиницу. Кто-то шёл на сцену проверять настройку, считая, что вот-вот начнётся концерт именно на этой площадке, а кто-то, как зомби, одевался в Москву. Говорить о выдающемся качестве таких выступлений не приходилось, но откровенной лажи не было ни разу.
Как-то подобным образом работали два композитора — Никита Богословский и Сигизмунд Кац. Они играли на фортепьяно свои популярные песни из кинофильмов, сопровождая всё это весёлыми байками из жизни артистов. Схема была такая же, как у ВИА. Одновременно начинали в разных местах, потом менялись площадками, отрабатывали каждый по второму отделению, там же по новой начинали первое, переезжали и т. д.
Богословский — между прочим, непревзойдённый мастер всяких розыгрышей, — зная досконально весь репертуар Каца, вышел однажды на сцену в первом отделении и начал концерт словами: «Здравствуйте! Я композитор Сигизмунд Кац…». Дальше со всеми шутками и репризами он отыграл отделение Каца и под гром оваций удалился в другой клуб. Через пятнадцать минут приехал Сигизмунд Абрамович. Вышел на сцену, поклонился и сказал: «Здравствуйте, я композитор Сигизмунд Ка…»
Побить его не побили, но со сцены прогнали.
Самым любимым и долгожданным у музыкантов был, безусловно, последний концерт гастролей. После него обычно выдавалась зарплата, а впереди уже реально маячил родной город, где эту зарплату можно было с толком и с расстановкой потратить в обществе семьи, подруг или других подруг — в общем, так, как захочется. Поэтому по старой традиции последний концерт — кстати, он назывался зелёным — все старались превратить в праздник. На зелёном представлении музыканты шутили, разыгрывали друг друга самым невероятным образом — дозволено было почти всё, лишь бы по неписаным правилам зритель не догадался, что на сцене происходит что-то нештатное.
Одной из самых любимых шуток было привязать к микрофонной стойке тонкую верёвочку и, когда вокалист, приплясывая, пел, тянуть потихоньку из-за кулис. По замыслу шутников, певец должен был незаметно для себя смещаться за стойкой в сторону кулис, пока там и не оказывался. Шутка была такая бородатая, что все об этом знали, и певец, увидев малейшее поползновение стойки, просто снимал с неё микрофон, после чего она могла двигаться хоть на Северный полюс. Иногда вокалисты сами разыгрывали тех, кто хотел таким образом разыграть их. Улучив момент, они незаметно прибивали свои стойки гвоздями. Тогда шутники тянули, тянули — верёвка обрывалась, и они или падали, или получали обрывком по носу, что тоже было очень смешно.
Поющим гитаристам подводили к микрофонам слабый ток, тогда между гитарой и микрофоном возникала «петля», и несчастных на радость всем заметно потряхивало за губы.
Очень уязвимыми для «зелёных» шуток были барабанщики. Модно было класть им в педаль булыжник — в этом случае они, чтобы не нарушать ритмический рисунок, какое-то время пинали большой барабан ногой. В хай-хэт (чарльстон) насыпалось граммов четыреста пудры, и при первом же нажатии на хэт над ударной установкой поднималось белое облако, оседавшее на концертном костюме нарядными пятнами. Ещё барабанщикам подкладывали сломанные и склеенные на живую нитку палочки, отпускали винт, регулирующий высоту стула, наливали в ведущий барабан воды — в общем, издевались как хотели.
Остроумным также считалось склеить пианисту нотные странички или залепить все клавиши прозрачным, невидимым скотчем — аккорд в таком случае звучал поистине полифонически.
У звукорежиссёров тоже были свои шутки. Например, в вокальной строке «я хотел бы вернуться назад» они могли «поймать на ревербератор» последний слог, и тогда в течение какого-то времени по залу разносилось — «зад, зад, зад, зад…». Длительность стёба определялась высотой эстетической планки шутника, но один раз что-то заклинило…
Хорошо, что слова «страхуй» нет ни в одной более или менее известной песне.
Я ни разу не видел из зала такую вакханалию музыкантского юмора, но если виртуально представить себе одновременное включение на сцене всех перечисленных выше остроумностей, то как-то не очень верится, что зелёный оттенок концерта оставался для искушённого зрителя большой тайной. Другой вопрос, что большинство зрителей о зелёных концертах знали и старались попасть именно на них. Как бы то ни было, жалоб не поступало.
Гастрольный ансамбль, спаянный общим бытом, творчеством и здоровой жаждой денег, — это нечто вроде армейского подразделения. Были там свои «старики», традиции, правила неписаные, и, если кто-то новый нахальничал и противопоставлял себя коллективу, надолго в нём не задерживался. Существовали способы. Не армейские, конечно, но довольно действенные.
Люди, от которых приходилось избавляться, как правило, бывали навязаны руководством. Называли их вставными зубами. Чей-нибудь племянник или дочка хороших знакомых директора филармонии.
Вот этими неисповедимыми филармоническими путями и прислали как-то в приказном порядке певицу совсем не в масть. Сами посудите — посреди какой-никакой здоровой попсы выходит вдруг бабища в народном сарафане и нечисто поёт три тужильные песни, а волосатые гастрольные волки, которые до настройки гитар-то не всегда снисходят, должны, значит, ей аккомпанировать. А ещё она матом ругаться и курить в автобусе запрещает и за пятнадцать минут до выхода полного покоя требует — в образ-де ей необходимо войти! Кошмарное дело!
Беседовали с ней, два раза презерватив на микрофон надевали — хоть бы хны. Тогда всем коллективом просверлили в сцене в том месте, где она вставала, дырочку, пошли в аптеку и купили большую спринцовку типа клизма. Водой наполнили, руководитель даже холодильник в своём «люксе» предоставил для хорошего дела.
На следующем концерте в момент воспроизведения самой высокой ноты два дюжих техника из-под сцены «дунули» ей под сарафан ледяной водой. Звук она издала при этом такой специфический, что подвинула верхнюю границу своей тесситуры ноты на три-четыре.
Больше певицу никто из заинтересованных лиц не видел. Переживали, правда, страшно — порвали два баяна.
А один раз скрипач приехал со скрипкой недешёвой и в бешеном классическом пафосе. Стал замечания делать, всех учить и «в нос» разговаривать — насморк у него всё время был. Да ещё в брюках неуставных на сцену выходил — концертные на него не налезали из-за ляжек жирных и толстой подзвучки (кальсон). В общем, раздражал дико! Сначала с ним по-хорошему: мол, скрипка — действительно замечательная краска, но лабать надо в соответствии с общей аранжировкой, а не еврействовать как попало. Как об стенку горох!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
