— Мы окружены! — закричал повозочный головной подводы. Красноармеец, сидевший рядом, сбросил паникера и сам взял вожжи.
А белые уже пристрелялись — гибли люди и лошади, повозки взлетали вместе с поклажей. Передняя колонна обоза повернула назад, под защиту Интернационального полка, который стоял на окраине какого-то большого села, чтобы в случае атаки развернуться для обороны. Повозочные бросили подводы на произвол судьбы, бежали прочь, некоторые словно с ума сошли — перевертывали телеги, поджигали их… Старый начальник обоза Макаров, верхом на пугливой кляче, лупил нагайкой кого попало, грозил наганом, двух самых трусливых пристрелил, вызвав этим еще большую панику. Голубирек и Натан Кнышев тоже старались приостановить массовое бегство обозников. Голубирек ругался на всех языках, на каких только мог, у Кнышева побагровел шрам — всё тщетно: от ураганного огня белой артиллерии обозники совсем потеряли голову, мчались в степь, прятались за одиночными деревьями… Седобородый Макаров скакал за возчиками, стараясь вернуть их к подводам. Лошадь под ним испуганно ржала, артачилась — вдруг взбрыкнула и сбросила седока. Разъяренный старик тяжело поднялся и, опираясь на шашку, вернулся к красноармейцам-ездовым, которые стойко оставались на месте, помогая перетаскивать раненых к фельдшерам Интернационального полка.
Вдруг пронзительный вопль заглушил все крики:
— Казаки! Спасайсь!
Тут же все обезумели. Люди, в надежде спастись, лезли друг на друга, дрались чем попало, заползали под телеги. Рев, стоны раненых, грохот разрывов… У высокого кургана на том берегу Бузулука появились небольшие пушки, казаки уже выпрягли из них лошадей и отводили их в сторону. Офицеры смотрели в бинокли на город. Чешские кавалеристы, застывшие на своих конях, отчетливо видели их лица и следили за каждым их движением.
— Эх, Борейко бы сюда с его пушками или Курта Вайнерта! — возбужденно вскричал Ян Шама. — Они бы им поправили погоны! Из винтовки их отсюда и «волшебный стрелок» не достанет. Товарищ комбат, может, ударим по ним?
— Спокойно, Ян! — ответил Голубирек. — Вайнерт впереди с Сыхрой, а Борейко в центре колонны. Ну-ка, слетай доложи начдиву о том, что здесь творится. Скажи, можно перейти через мост и напасть на белых. Повтори приказ!
Казаки палили по остаткам обоза и по Интернациональному полку. Несколько снарядов упало в воду у моста. Смятение проникло и в ряды красноармейцев. Беда Ганза нервно вертелся на своей новой длинноухой лошади, которую объявил красой всех племенных коней матушки-Руси, и кутался в широкую лохматую бурку, как будто ему было холодно, а на лбу у него блестели капли пота.
— Ну что же, товарищ Голубирек? — вскрикнул он. — Топиться нам в этой паршивой речушке или в плен идти? Ни то, ни другое меня не устраивает!
— Чего мелешь? — огрызнулся на него Конядра, неподвижный как изваяние. — Сейчас я тебе не доверил бы даже колыбель караулить, душа у тебя в пятки ушла!
— Можно подумать, твоя выше пупка торчит! Вот скажу Зине, как ты нос задираешь!
— Попробуй, осел, — осадил его Конядра.
«А, черт, даже эти двое нервничают!» — подумал Голубирек. Взглянул на казачью батарею. Стволы орудий опять сверкнули огнем, и вслед за тем — разрыв в саду неподалеку. Надо действовать. Голубирек выхватил винтовку из рук какого-то бойца, привязал к штыку белый носовой платок и, усмехнувшись, замахал этим импровизированным белым флагом, словно подавая сигнал. Казаки перестали стрелять. Тогда Голубирек обратился к командирам рот:
— А теперь — скорей через мост, пока белые сбиты с толку! Конядра, Аршин, за мной! — И он поскакал к деревянному мосту.
Достаточно было нескольких коротких команд — и стрелки, и обозники поняли маневр. Конядра помогал Пулпану, Ноге и Коничеку ускорить переправу. Смятение не подавило трезвого разума; все действовали энергично, чтобы успеть перебраться на тот берег. Макаров поймал буланого коня и подъехал к Конядре.
— Видел, как эти трусы повозочные поспешают на другую сторону? Так и хочется прогнать их обратно в степь!
— Не надо, они нам еще пригодятся, — ответил Конядра.
Макаров поскакал к обозу, грозно размахивая нагайкой, он приказал обозникам уложить на уцелевшие телеги тяжелораненых и все то, что можно было погрузить. Раненые, способные двигаться, шли, придерживаясь за борта телеги. Вот уже обоз второго Интернационального полка при помощи полковых музыкантов перешел мост. Конядра подскакал к Ганзе, руководившему переправой. Драгун сорвал голос и хрипел, усы у него воинственно топорщились.
— Держу пари, — сказал Матей, — что господа казаки приняли нас за своих. Вот как полезно знать их сигналы. А ты хотел топиться. Нервишки сдают, дружище!
Аршин хмуро усмехнулся и пожал плечами. Не отрываясь, он следил за Карелом Петником, который скакал вдоль берега к головной колонне дивизии.
— Как думаешь, доскачет Карел до Киквидзе?
— Не Карел, так Шама, — ответил Конядра. — Смотри, как он несется! Я бы еще и тебя для верности послал — ты ведь отдохнул, как навозный жук.
За спиной снова ахнули пушки: видно, казаки сообразили, что их обманули, и теперь яростно обстреливали мост, по которому как раз проходили последние подразделения второго полка. Командир смешанной роты, энергичный Ян Пулпан кричал Лагошу, чтобы тот со своей пулеметной тачанкой постарался побыстрее проскочить вперед, а Лагош беспомощно показывал на забитый людьми мост. Наконец Лагош выбрался на берег и на радостях открыл огонь по группе казаков, которая карьером мчалась к мосту. Вдруг мост провалился сразу в нескольких местах, остатки его загорелись. Красноармейцы спешили уйти из-под огня артиллерии и занять оборону. Голубирек обнажил шашку.
Шама и Петник нашли начдива в голове колонны. Он ехал на коне рядом с Сыхрой и Медведовским и спокойно курил. Внимательно выслушав связных, начдив приказал Веткину вызвать Бартака. Ян Шама вызвался сделать это, а Карел Петник, состязаясь с ветром, помчался обратно ко второму полку с сообщением, что дивизия перейдет по каменному мосту под Еланью на тот берег, где остался Голубирек. Но недалеко отъехал Петник — конь под ним споткнулся, а Карела подобрали санитары.
Белогвардейская артиллерия умолкла. Вспыхивала лишь пулеметная перестрелка между кавалерийской разведкой Бартака и группами казаков, наскакивавшими на его отряд из степи. Остатки пятого кавалерийского полка переместились в авангард дивизии. Вел их Николай Во-лонский.
Ночью бой прекратился. Бартак отправился в Елань, чтобы выяснить обстановку в городе. Борейко дал ему батарею скорострельных пушещ Казаки попытались оборонять город, но, испугавшись картечи, поспешно очистили Елань.
Начинался новый день.
* * *
Киквидзе разместил полки в Елани, где только мог, по всему городу. Это было выгодно в случае внезапного нападения казаков, но командиры полков были довольны этим еще и потому, что они чувствовали себя самостоятельнее, чем в Филонове или в Алексикове.
Интернациональный полк занял южную часть города, лицом к донскому белогвардейстому фронту. Этот участок особенно беспокоил начдива. Он приказал Книжеку выдвинуть далеко в степь сильные аванпосты с телефонной связью.
Полки жили довольно обособленно. Несли караульную службу, участвовали в стычках с казаками, которые появлялись внезапно большими и мелкими группами, но аванпосты, связанные со штабами телефоном, всегда вовремя предупреждали о налетах, и казаки ретировались, не солоно хлебавши. Даже своих раненых и мертвых они часто не успевали захватить с собой.
Кавалеристы второго Интернационального полка чаще других бывали в разведке, порой им некогда было даже поесть спокойно, не то что пойти на митинг. Комиссару Кнышеву и Йозефу Долине редко удавалось собрать их. Кнышев уже довольно хорошо говорил по-чешски и любил посидеть в компании Ганзы. В тот день, когда Кнышев продекламировал по-чешски труднейшую для произношения скороговорку о тридцати трех перепелках, которые перелетели через тридцать три серебряные крыши — этому научил его Сыхра, — Ганоусек стал чуть ли не молиться на комиссара.
Чаще всего кавалеристов посылали на разведку в степь. Иногда они целыми днями не слезали с лошадей, во время боев даже ночи проводили в седлах, часто и лошади целыми днями оставались некормлеными. Ночью было лучше: всадники останавливались у стогов сена или соломы, чтобы кони поели, а сами подремывали в седле. Линия фронта — если только можно было ее так назвать — была подвижной, местность — незнакомой. Во тьме, под дождем, в октябрьской слякоти интернационалисты мелкими группами проникали на десятки километров в тылы белых. Потом начались ночные заморозки и метели, и было куда приятнее сидеть в бараках. Плечистый украинец, которого звали Фома Фомич, рыжий и воинственный, как Шама, играл на гармошке, пел звучным голосом. Его научили петь по-чешски и по-немецки и забавлялись его произношением.
