Ян Шама любил посумерничать у теплой печки. Сняв сапоги и поставив их ближе к огню, он предавался горьким мыслям. Хоть сейчас бросил бы воевать, если б совесть позволила. О совести он гордо говорил новичку Коле Обнизову:
— Скажем, конопля, ладно, это корм для птиц небесных, а у красноармейца такая совесть, что свой корм он видит в бою с контрой.
Никто не ответил Шаме, и он со злостью закурил, но махорка была сырой. Ян не умел долго молчать, он любил себя слушать.
— Не люблю я русскую зиму, господа братья. То ли дело у нас под Будейовицами! Как упадет температура на несколько градусов под ноль, закутаешься в бурнус, сапоги натянешь — и кусай себе, белая стерва, как хочешь. Но здесь даже папаха насквозь промёрзает, да нос береги, как драгоценность какую. Пошлют в деревню к пехоте — дыхание замерзает, и видишь, пехота, сволочь, на печке лежит! Им всего-то и дела — выбежать, постоять на часах, да и марш назад, к столу, к горячему чайку. Хозяйка вокруг них на задних лапках скачет, чертова баба, а на нашего брата, конника, смотрит, словно спрашивает: когда уберешься, может, лошадь твоя в парше?
Шама уже и не интересовался, слушают ли его товарищи, словами своими он, словно огнем, разрисовывал белую степь.
Киквидзе необходимо было знать, где сосредоточены главные силы белых, и потому конники не знали отдыха. Плохо приходилось им, когда они в разведке натыкались на превосходящие силы. Тогда оставалось только полагаться на быстроту и резвость своих коней. Когда в разведку не мог ехать Войта Бартак — Киквидзе часто использовал его в кавалерийских полках, командиры которых погибали один за другим, как будто только для них отливались казачьи пули, — с кавалеристами отправлялся Ондра Голубирек. Оба пехотных батальона полка водил против белых Вацлав Сыхра, куда лучше понимавший тактику пехотного боя, чем Книжек. Не раз натыкались разведчики на целые эскадроны казаков. Тогда Голубирек с криком «ура» устремлялся на них, даже если с ним было меньше полусотни, и смеялся во все горло, когда белогвардейцы обращались в бегство. Славно они погуляли тогда по степи! Их карабины почти не остывали, с шашками они сроднились, как с сестрами. А возвращаясь, качали головами, удивляясь, как счастливо все обернулось. Потом в Елани в минуты отдыха вели об этом нескончаемые разговоры.
В одной из атак Конядра застрелил трех лошадей из четырех, запряженных в двухколесную немецкую повозку на резиновом ходу, на которой был установлен пулемет, похожий на небольшое орудие. Пулеметчика и второго номера прикрывали стальные щиты, ездовые сидели на выносных лошадях. Эта повозка была очень кстати, и кавалеристам позволили оставить ее себе. Они всюду брали ее с собой. Лагош перебрался с тачанки на эту немецкую бронированную колесницу, а двое русских ребят стали как бы форейторами.
Больше, всех этому трофею радовался Голубирек. Он всем рассказывал о нем и устраивал Лагошу учения. Книжек потребовал повозку для личной своей охраны, но Сыхра отказался отдать ее.
— Кавалеристы должны отомстить казакам за последнюю подлость, товарищ Книжек. Не забывай, как они заманили наших в лощину, десять наших осталось там!
Норберт Книжек сердито махнул рукой:
— Голубирек — человек несдержанный и когда-нибудь дорого заплатит за это!
Больше он о бронированной повозке не говорил.
С этим конным «броневичком» кавалеристы совершали далекие рейды в тыл белых. Матей Конядра придумал, как его использовать. Он строил отряд журавлиным клином, а в центре, скрытый от глаз противника, скакал «бропевичок». Монгольские лошади бежали по-степи, как по ровной мостовой. Налетая на превосходящие силы казаков, красные конники расходились в обе стороны, давая «боевой колеснице» простор для маневрирования. Лагош сдвигал папаху на затылок, прищуривал глаз и открывал убийственный огонь. Молва об этом «красном отряде смерти» разнеслась по казацким лагерям. Стоило казакам увидеть белую папаху и светлую бородку Конядры, как они предпочитали уклониться от схватки. Порой с ними выезжал и Бартак, тогда Конядра держал своего пегого монгольца рядом с киргизом Войты. Шама, Петник, Ганза, Ганоусек скакали за ними, и казалось им, так и будет всегда. Они были последними из тех, кто несколько месяцев назад составил кавалерийский взвод второго Чехословацкого полка.
Время шло, дни становились все холоднее. Небо сверкало голубизной, открывая далекие горизонты. Конядра вышел из барака, запрокинул голову. Какое теперь небо у нас дома? Узнает ли меня сын, когда я вернусь?.. Вскоре вслед за ним вышел во двор и Шама. С удивлением увидел, как Конядра подставляет свое бородатое лицо легким снежинкам, которые вдруг посыпали с этого голубого неба, похожие на легкий белый пух.
— Матей, Петник приехал, — позвал Шама Конядру. — После обеда нам отправляться в эту окаянную «Диканьку» около рощи акаций. Говорят, ночью ее заняли казаки. Только сначала зайди к Сыхре.
Матей будто устыдился чего-то. Сжав губы, он молча вышел со двора и направился к кирпичному домику, где жили батальонные командиры. Шашка Матея колотилась о голенище, шпоры на сапогах тонко звенели. В кого-то пойдет мой сынок — в меня или в мать? Ее я никогда не увижу больше…
Сыхра ждал его. Пододвинул к Матею рюмку водки, свернул ему из махорки цигарку и сказал:
— Исидоровичу язык нужен. Добудь его хоть из пекла, а приведешь двоих-троих — тем лучше. Ребят возьми, сколько требуется, но языки нужны живые. — Батальонный усмехнулся. — Пистолет лучше и в руки не бери.
Конядра залпом выпил водку, закурил и засмеялся. Вацлав налил ему еще и развернул на столе карту.
* * *
Они возвратились в Елань на другой день к вечеру, ведя группу пленных казаков с подхорунжим во главе. Вацлав Сыхра по телефону сообщил об этом начальнику штаба дивизии Веткину, и когда Матей Конядра доехал до штаба, у дверей Киквидзе его уже ожидал адъютант Байков. Дом, в котором жил начдив, был просторный, с мансардой. Перед ним протекал широкий ручей, через него были переброшены деревянные мостки. На зов Байкова из дома вышли Семен Веткин и командир пятого Заамурского кавалерийского полка Николай Волынский. Веткин выслушал рапорт Конядры и попросил его войти для подробного доклада Киквидзе.
Начдив, повернувшись спиной к двери, стоял у настенной карты и концом своего кинжала с серебряным черенком водил по цветным линиям и кружочкам населенных пунктов. Он только что вернулся из поездки и еще не снял кожаной куртки с овчинным воротником. Матей Конядра взглянул на Веткина, и тот подошел к Киквидзе:
— Товарищ начдив, Конядра явился доложить о результатах разведки.
— Подойдите ближе, товарищ Конядра, — сказал Киквидзе, — и покажите на карте, где вы были вчера и сегодня и где вам удалось захватить господ казаков.
Матеи сунул нагайку за ремень, длинным грязным пальцем стал показывать по карте, по каким местам они проходили и где сталкивались с белыми.
— Убитые есть? — спросил Киквидзе; Матей впервые увидел, что Киквидзе одного с ним роста.
— Нет. Раненых пятеро, но все остались в седлах, — одним духом выпалил Конядра.
— У казаков?
— Двадцать убитых. С нами был немецкий броневичок. Остальные взяты в плен.
— Фамилию офицера знаете?
— Нет, товарищ начдив.
— Где вы оставили пленных?
— Перед вашим домом, на тот случай, если вы захотите взглянуть на них.
Киквидзе улыбнулся в черные усы и положил Конядре руку на плечо:
— Благодарю вас от имени революции, товарищ Конядра, — весело сказал он, пожимая Матею руку. — Желаю вам здоровья, и своим кавалеристам передайте мою благодарность. До свидания! — Снимая кожаную куртку, он словно мимоходом сказал Байкову: — Приведи мне подхорунжего, остальных прикажи пока запереть. Да комиссара позови!
Перед домом Матея Конядру ожидал Николай Волонский. Они еще раз пожали руки и внимательно оглядели друг друга: целы ли?
Смеркалось. Адъютант Байков вызвал пленного подхорунжего и показал ему на мостик.
Низкорослый кавалерист с пышными усами, венгр Денеш, построил остальных пленных, начал пересчитывать и никак не мог досчитаться, нервничал.
— Не хватает кого? — крикнул ему нетерпеливо Аршин Ганза и подъехал ближе.
Венгр, не ответив, бросился в гущу уличных зевак, схватил двух человек, одетых по-казачьи, и толкнул их к пленным, невзирая на их сопротивление; размахивая нагайкой, он кричал:
— Мать вашу, сбежать хотели, сволочи! — А Аршину бросил через плечо на ломаном словацком языке: — Одного поля ягода — дома наверняка у них припрятаны фуражки с царским орлом…
Аршин фыркнул, отдал команду и повел пленных в расположение Интернационального полка. Тоник Ганоусек остался — он держал коня Матея.
Когда партия пленных скрылась за углом, Волонский сказал:
