с работы, как всегда, усталый и сразу же завалился спать. До семи было еще два часа. Не успел, кажется, уснуть, как чувствую, меня будят, трясут.
— Вставай же скорей, соня!
Открыл глаза и вижу дядю Костю, а рядом с ним Зину Невзорову.
— Слышишь? — говорит дядя Костя.
— Что?
— Тишь-то какая, — поясняет он. — А времени сколько?
— Не знаю.
— В том-то и дело, что четверть девятого, а еще ни одной тревоги не объявляли.
Только тут я сообразил, сколько проспал. И такого действительно еще не было. Пятнадцать минут девятого, а ни одной тревоги.
— Давай вставай — и все по постам.
Я быстро собрался, а когда через черный ход и чердак вылез на крышу, там уже ждали Ира и Коля. Они о чем-то противно ворковали, как два голубка. За мной пришла и Зина.
Минут через двадцать объявили тревогу. Где-то вдали ухали зенитки да прожектора прорезали мутное небо…
Но вскоре стрельба зениток стала ближе, и, хотя вражеских самолетов не было видно, небо над нами полыхало от выстрелов и трассирующих пуль. На крышу без конца падали осколки зенитных снарядов.
И вдруг оглушительный, страшный вой, совсем рядом с нами, кто-то закричал «ложись!», и мы грохнулись плашмя на мерзлое железо.
Слева что-то ударило, дом вздрогнул, и я увидел, как в небо взвился столб дыма с огнем.
И неожиданно все затихло.
Мы медленно поднялись.
— Где Коля? — первой выкрикнула Ира.
Коли действительно рядом не было.
— Может, он на чердаке? — неуверенно произнесла Зина.
Мы облазили чердак, никого не нашли и кубарем скатились вниз по лестнице.
Коля лежал на мостовой.
Он был мертв.
Взрывная волна.
— Глупая смерть! — сказал дядя Костя.
— А что, бывают умные? — зло бросил я.
А за нашим домом полыхало пламя, и в небо вился столб дыма, и кто-то кричал, и завывала «скорая помощь».
Колю похоронили только на девятые сутки. Хоронить тогда было очень трудно: давай хлеб, водку, мыло, соль.
Хоронили Колю в закрытом гробу. Он сильно разбился, да еще, говорили, в морге крысы попортили ему лицо.
Похоронили Колю на кладбище Введенские Горы, которое еще называется Немецким.
Вся наша дружина вместе с дядей Костей пришла на похороны и еще какие-то люди, которых я не знал. Отец Коли на фронте, а мама была.
И только Иры не было. Почему — не знаю.
Однажды на работе мне дали номер газеты «На боевом посту». Я еще не видел такой газеты. Под заголовком было напечатано: «Орган политотделов УМКМ, УПО г. Москвы и Московской области и парткомов УНКВД г. Москвы и Московской области». Значит, милиция и пожарная охрана.
— Там про вас напечатано, — сказали мне.
Газета рассказывала о делах нашей дружины, о Коле писала как о живом, а под заметкой были стихи:
ЗЕНИТЧИКАМ
В час, когда грохочет канонада
И прожектор, гладя небосвод,
Вместе с огнедышащим снарядом
Схватывает вражий самолет,
Мы, друзья, о вас не забываем
За станком, за партой, у стола.
Мы всегда и всюду ощущаем
Ваши благородные дела.
Сотни раз, скрываясь облаками,
Поздней ночью и осенним днем
Враг летел над нашими домами
С грузом смерти под своим крылом.
И тогда в лесах и у опушек,
На просторных наших площадях
Поднимались жерла ваших пушек,
Цель ища высоко в облаках.
За покой, нарушенный врагами,
И сирены заунывный вой,
За дома с разбитыми стенами,
За ребячью кровь на мостовой
Вы не раз с врагом сводили счеты,
Приводя свои зенитки в бой.
Сотни чернокрылых самолетов
Гибель находили под Москвой.
И сейчас, когда приходит вечер,
Мы спокойно смотрим в синеву,
Зная: вы всегда готовы к встрече,
Зорко стерегущие Москву.
Николай Лясковский, 16 лет,
боец добровольной пожарной дружины
при домоуправлении № 10
А я и не знал, что Коля писал стихи.
Я отдал газету Ире.
Зима тянулась медленно, и, хотя на фронте дела шли удачно, у меня на душе из-за Иры было по-прежнему горько и неспокойно. С ней мы виделись ежедневно на дежурствах, но говорили мало и больше ни о чем. Какая-то ниточка уже давно оборвалась меж нами, а после гибели Коли это почувствовалось особенно. Но вот наступил март, а за ним и апрель. Налеты на Москву стали чаще, но пришла и первая радость. Меня, кажется, брали в Красную Армию. Я, конечно, похвалился перед всеми на работе и в дружине, прежде всего перед Ирой. И она сказала:
— Хорошо.
Немного вроде задумалась, а потом спросила:
— А ты ничего не замечаешь?
— А что? — не понял я.
— У меня будет ребенок, — просто сказала Ира.
Я опешил.
— Как?
— А разве не заметно? — сказала она.
— Нет.
— А все замечают.
Наверно, это было глупо, но я молчал, не зная, что сказать, и панически боялся посмотреть на ее живот.
Потом спросил:
— А он кто?
— Кто «он»? — переспросила Ира.
— Ну, папа, что ли, как там? — промямлил я.
— Коля, — сказала Ира.
Когда я попал на фронт, мы переписывались с Ирой. Не часто, но довольно регулярно. В сорок четвертом и она ушла на фронт, так и не доучившись на зубного техника, но мы были далеко Друг от друга и опять только переписывались.
А после войны мы поженились.
Наша старшая дочь ничего не знает о Коле.
И дома мы о нем не говорим.
Но часто, конечно, вспоминаем.
И каждый по-своему.
ПОСЛЕДНЯЯ ПУЛЯ
Мы залегли на автостраде Бреслау — Берлин. Ребята наши, по большей части выходцы из деревни, не видали таких шикарных дорог и откровенно завидовали: «Умеют, чертяки, строить».
В дни больших наступлений бывают
