Глава 2
ЧТО ЗА ГОРОД МОСКВА?
Сергуня бежит из скита. Вот она, Москва? На Пушкарном дворе. Боярские обиды.
В ту же зиму случилось над Москвой и над всей землёй русской небесное знамение, просияло оно в ночном небе, рассыпало звёзды. В страхе великом пребывал люд.
Увидел это инок Вассиан, сказал:
— Неспроста, неспроста грозит нам Господь! Иосиф и иже с ним, кои стяжательством обуяны, к чему копят все? Не Богу, злату поклоняются!
А настоятель монастыря Волоцкого игумен Иосиф в тот час иное изрёк:
— Се нам за ересь Вассиана! Нарёкши себя нестяжателем, он вкупе со старцами заволожскими противу добра монастырского восстал; а то равно на Богово руку поднять!
Те слова подхватили сподвижники Иосифа, и докатились они ранней весной до дальнего скита старца Серапиона.
* * *
Сергуня бежал, покуда несли ноги. Тугие ветки хлестали тело, больно царапали лицо, сучья изорвали порты и рубаху, но Сергуня не замечал этого. На поросшей первой травой поляне он остановился, тяжело перевёл дух. Тихо, так тихо, словно замер лес. Лёг Сергуня на прохладную землю, задумался. Мысли плутали заячьим следом. С чего вся жизнь у Сергуни пошла наперекос? Отчего старец Серапион сотворил такое зло? Не он ли о добре проповеди говорил, поучал смирению и послушанию?
Уж не с того ль самого дня всё началось, как объявился в их ските незнакомый монах? Пробыл он одну ночь, но Сергуня запомнил его. Никто в ските не знал имени монаха, откуда и зачем пришёл к ним, разве одному Серапиону известно было.
Уединившись, Серапион и монах о чём-то долго шептались, после чего, поужинав и переспав, монах исчез.
Миновал март-берёзозол, на апрель-пролётник потянуло. В ските жизнь катилась своим чередом. Посеяли мужики рожь-ярицу. Вскорости пробились молодые стрелки. А после первого тёплого дождя налилось, зазеленело поле. Лес оделся в листву, ожил.
Давно забыли в ските о странном монахе, но сегодня поутру позвал Серапион баб и мужиков в молельню на проповедь. Обо всём обсказывал старец, а боле всего ругал инока Вассиана, уличал в ереси. От Серапионовых слов тот Вассиан виделся Сергуне рогатым, со звериной мордой.
Длинная речь утомила Сергуню. Припомнив, что с вечера не успел проверить силки, он незаметно шмыгнул в приоткрытую дверь. Постояв самую малость и подышав свежим воздухом — в молельне дух тяжёлый, стены без оконцев, — Сергуня направился в лес. Ходил ни мало ни много, а когда воротился в скит, издали увидел огонь над молельней, а у подпёртой колом двери стоит старец Серапион. Волос взлохмаченный, глаза безумные. Из молельни крики доносятся. Кинулся Сергуня к двери, но Серапион налетел на него, подмял, к горлу добирается.
С треском, разбрасывая искры, рухнула крыша, и смолкли крики.
Цепкими пальцами душит Серапион Сергуню, обдаёт дыханием: «Нельзя тебе жить…»
Сергуня ростом хоть и невелик, а крепок. Изловчился, ударил Серапиона коленом в пах и, вскочив, побежал прочь из скита. Один раз только и успел оглянуться. Увидел, не преследует его старец.
Лежит Сергуня, глаза в небо уставил. До сих пор не поймёт, что сталось со старцем, зачем людей сжёг и почему на него, Сергуню, накинулся.
Отлежался Сергуня, с трудом приходил в себя. Потом поднялся, нашёл родник, напился и, прикинув по солнцу дорогу, зашагал широко. Решил в Москву податься. Отца и матери у Сергуни нет, в моровой год умерли. А о Москве слышал он, есть такой город. Как-нибудь проживёт…
* * *
Заплутал Сергуня, сбился с пути. Хотел на дорогу к Москве выйти, а очутился совсем в иной стороне.
Пока из лесу выбирался и на первое село набрёл, едва сил не лишился. Народ поначалу не верил Сергуне. Экие страхи сказывает парень. Тронулся умом, вот и плетёт. Однако котомку харчей навязали, вывели на дорогу.
Пошёл Сергуня бойко, в селе передохнул, отъелся. Вдоль дороги по ту и другую руку лес стеной: дуб, сосна, берёзы и осины семьями. Утром пролил грозовой дождь, промыл листья на деревьях, траву, а к полудню небо очистилось, выгрело солнце. На весь лес заливаются птицы, поют одна лучше другой.
Приподнял Сергуня голову, белые волосы что лён со лба откинул, послушал. Вот звонко кричит иволга, свистит синица, барабанит по сухостою дятел.
Улыбнулся Сергуня, поправил сползшую с плеча котомку, прибавил шагу. Что ни день, то дальше уходит он от скита, меньше в душе страха, реже вспоминает случившееся. Как-то, время к обеду, присел на пенёк, развязал котомку, достал лепёшку, луковицу. Засохшую ржаную лепёшку разломил пополам, вторую половинку на завтра приберёг, принялся есть. Хотелось щей и каши, прикрыл глаза, а перед ним миска глиняная. От наваристых щей пар курится. Сглотнул слюну, глаза открыл. Прислонился к дереву, задремал. Во сне Серапиона увидел. В страхе пробудился. Потом холодным прошибло.
Издалека донёсся гомон, скрип колёс. Встрепенулся Сергуня, котомку подхватил, бегом на дорогу. Из-за поворота показался воз, за ним другой, третий. Тяжело идут кони. Догадался Сергуня — телеги, солью гружённые. Мужик с переднего воза окликнул:
— Чей будешь, отрок, куда идёшь?
Мужики с задних возов сошлись, идут рядом, ждут ответа. А Сергуня положил руку на рогозовый мешок, идёт рядом с возом, рассказывает.
Мужики ему верят и не верят. Один из них, ростом маленький, лицо оспой исковыряно, перебил насмешливо:
— Горазд врать!
Обида взяла Сергуню, замолк. Другой мужик похлопал его по плечу, сказал по-доброму:
— Садись, отрок, на воз да передохни.
К вечеру приехали в монастырь. Выпрягли мужики коней, костры разложили, ко сну начали готовиться. Сергуня по монастырю бродить отправился. Монастырь невелик. Церквушка одношатровая, деревянная, кельи тесные, тёмные, клети тут же поблизости для добра монастырского. Ограда вокруг монастыря из тёсаных кольев, добротная и ворота высокие.
Воротился Сергуня к обозу, увидел, сидят мужики у костра и из котла поочерёдно поддевают деревянными ложками кашу. Рядом с ними кто-то четвёртый примостился. Подошёл отрок поближе и вдруг, заслышав голос, остановился в испуге. Узнал по голосу старца Серапиона. И рассказывал он о пожаре в ските.
Маленький рябой мужик перебил Серапиона:
— Вот вишь, ты, старец, сказываешь, что молельню Вассиановы люди сожгли, а тебе чудом удалось спастись. Мы же иное слышали. Дорогой подобрали мы парня, так, с его слов, скит сжёг старец. Уж не ты ли? Кому из вас верить?
— А куда отрок подевался? — вспомнил о Сергуне другой мужик. — Надобно ему каши оставить.
Но Сергуне уже не до еды. Попятился он, за деревом укрылся. Постоял маленько, затем осторожно, чтоб не заметили, выбрался за монастырские ворота и, не став дожидаться конца ночи, поспешил уйти подальше от монастыря.
* * *
Под Москвой чаще попадались сёла и деревни, многолюдней дорога.
Довелось Сергуне заночевать в одном селе. Зарылся в стоге прошлогоднего сена, угрелся. Ко всему ночь тёплая. Сено пахнет травами и прелью.
Утром вылез из стога, осмотрелся. Видит, село большое, домов десятка полтора. Хоромы боярские обнесены тыном, избы смердов по обе стороны боярской вотчины, за селом пашня.
Заглянул Сергуня на боярское подворье: клети, конюшни, скотный двор, обилье. У самого крыльца хором отрок с ноги на ногу переминается. Парень Сергуню на голову перерос, а волос такой же белый, только кудрями вьётся. Посмотрел он на Сергуню и спрашивает насмешливо:
— И откуда ты такой выискался, ушастый?
Сергуня засопел обиженно, а парень уже миролюбиво говорит:
— Доведись тиуну на тебя наскочить, он бы тебе за сено по шее накостылял, а то, чего доброго, и плетей испробовал. Не поглядел бы, что ты не его боярина холоп.
— А ты откуда узнал, что я на сене ночевал? — удивился Сергуня.
— По голове сужу. Отряхнись.
Сергуня провёл пятерней по волосам, спросил:
— Ты чего пнём стоишь?
— На правеже я, тиуном поставлен. Вчерашнего дня приехала Аграфена, моего боярина дочь, и уговорила: уведи да уведи ей коня тайком. Я и согласился. Конь с норовом, скинул её в кусты. Аграфена сарафан изорвала и сама исцарапалась. Вот тиун за то и наказал меня, хоть Аграфена и заступалась.
— Лют тиун?
— Ещё как! Боярину нашему Версеню под стать. Боярин на Москве, а тиун Демьян в селе… Тебя как звать?
— Сергуня.
— А я Степанка. Идёшь куда?
— В Москву.
— Возьми и меня с собой, вдвоём удачи пытать будем. Что мне здесь? Нет у меня ни отца, ни матери. Один я.
— Коли такое желание, пойдём, — обрадовался Сергуня. — Чать, вдвоём веселей.
— Ты только, Сергуня, обожди меня вон там, у опушки. А я, как солнце закатится, к тебе явлюсь.
* * *
Аграфене нет и четырнадцати, но собой она видная, не в отца, нескладного, долговязого. Всем взяла боярышня, и телом, и лицом. Брови у неё стрелами вразлёт, ресницы пушистые, глаза чёрные озорные.
